Книга Орфики - Александр Иличевский

Барин что-то колол мне в плечо, и я кайфовал, смеялся как сумасшедший. И потом отваливался в эйфории, уже едва соображая, что анестезия моя преступна.

После этого меня сдали каким-то людям, которые не обмолвились со мной ни словом и не дали выйти из-под кайфа. Меня привели к доктору, здесь меня взвесили, измерили рост, осмотрели, взяли анализ крови, дали подышать в резиновую кишку, а потом на клеенке, какую привязывают к ручке новорожденного, были выписаны какие-то числа, как я понял – допустимые дозы анестезии, или просто опознавательный индекс. Клеенку мне пришили с внутренней стороны куртки, и я отправился в свой первый курьерский полет – на Кипр.

Путешествовал я по поддельным паспортам, везде меня проводили через обе таможни одни и те же люди – с незапоминающимися лицами, с правильными чертами лица и водянисто-стальными глазами. Таможенники расступались перед ними, как трава перед косой.

В самолете я был предоставлен себе – закидывал на полку саквояж, набитый деньгами, и, хоть уже и чувствовал себя, как жук, завернутый в вату, но всё равно распечатывал фляжку коньяка или пузырек «Абсолюта».

Расписание мое было устроено так, что спать мне удавалось только в самолете. Прилет, поход в банк, отдача денег по адресу – на банковский счет по уже подготовленным документам – и обратно в аэропорт. На кровати я не спал полтора месяца, мыться мне разрешали только в каком-то особнячке близ «Шереметьево», в полутемном, схороненном за забором и со стальными жалюзи на окнах. Его наверняка использовали раньше для тайных операций: пытка резидентов, вербовка и т. д.

Спать мне здесь не давали, хоть я то и дело норовил упасть куда угодно и забыться. Меня поднимали, кололи, одевали и отправляли машиной с двумя провожатыми и деньгами снова в аэропорт. Особенно я любил дальние перелеты, когда можно было порядком покемарить.

Через две недели такой жизни я пришел в состояние вечного полусна. У меня исчезли желания, кроме одного: хотелось вернуться в Москву, чтобы получить еще одну дозу. Теперь я стал, как дворняжка, прикормленная на одном месте.

Но в какой-то момент внутри меня что-то заскулило, и я сбежал.

В том особнячке в коридоре стояла не то плевательница, не то пепельница, на чугунной ножке, казенная примета. Наконец хозяева мои то ли расслабились, то ли намеренно нарушили инструкцию, но настал тот день, когда меня курировал только один человек, потому я и рискнул.

Я получил свои три кубика, и когда мой сторож отвернулся прибрать ватку и спирт, уложил его пепельницей в затылок. Я взял с собой горсть ампул, иглы, дрожа и бормоча: «Жадность фраера сгубила», вынул из саквояжа три пачки денег и поднялся на второй этаж, где на окнах не было решеток. Приземляясь, я подвернул ногу и, прихрамывая, добрался до шоссе.

Декабрь встретил меня на пустынной ж/д платформе.

По дороге к Султановке меня сопровождал крик ворон.

Слабая тропка была пробита от калитки. Над дымоходом поднималась жидкая струя дыма.

Я по целине приблизился к веранде. За заиндевевшими ромбиками стекол различил стол и стоящую на нем вазу с сухим репейником.

Глухая тишина вокруг, и где-то вдали кашляет ворона.

Я обошел дом и поднялся по кладке дров на приставленные к стене козлы, чтобы заглянуть в гостиную.

В камине горели дрова. На полу на медвежьей шкуре, чуть скрытый простыней, лежал Верин муж, Никита…

В этот момент в дверях в снопе солнечного света, бившего с южной стороны дома в окна, появилась обнаженная Вера. Она несла в руках бутылку шампанского и два бокала. Поставила всё на пол и, встав на колени, положила руку на грудь мужа. И тут она взглянула вперед, и мы встретились глазами.

Секунду, не дольше, мы смотрели друг на друга сквозь двойную раму, заложенную сугробом ваты.

Я отвернулся и спрыгнул.

Когда уходил, оставил деньги на крыльце. Покрепче завернул их в шапку, чтобы синицы не расклевали, и с остывающей головой пошел прочь.

Скоро я распрощался с родителями и уехал из России, как думал тогда – навсегда.

Как удалось мне на сухую да на новом месте перетерпеть морфиновую привязку – до сих пор не понимаю. Такое возможно только в юности, когда сила воли не ослаблена дурным здоровьем. Уже в весеннем семестре я набрал обороты и полностью подчинился академической целесообразности. Тогда же из Пашкиного письма я узнал, что отец Веры умер на этапе…

Пока не услышал снова это слово – Беслан, – тринадцать лет скитался по университетам. Столько лет вдали от родины превратили отчизну в призрак. С наукой в целом у меня обстояло неважно, многое не получалось так, как хотелось бы, но я упорно работал, произрастал честным растением в лесу цивилизации, готовясь превратиться когда-нибудь в перегной.

В Америке я учился в аспирантуре и работал, но получить там постоянную позицию не удалось. Родители переехали к сестре в Германию, а я в Гренобль. Потом был Бейрут, год провел в Кейптауне, два в Париже и после неудачной попытки жениться на француженке снова вернулся в Америку, где осел на несколько лет в Корнелле, в красивом и таинственно унылом месте.

Жил я почти на самом отшибе, за моим двором шла холмистая местность и начинался лес. Моими соседями были заяц, сурок, олень и енот. Енот был наглый, являлся на крыльцо требовать фрукты, а когда я пытался его шугать, скалился и шипел. Заяц забавно, будто на костылях, пересекал ближайшие склоны. Оленю я был рад и за околицей смастерил ему кормушку, куда накладывал каменной соли.

Кругом царили живописные холмы, скалы, провалы, водопады, заросли. Диснейленд хотел купить у университета земли для приключенческих аттракционов, но не справился с заломленной ценой. Но отчего-то это обреченно живописное замкнутое место наводило на меня тоску. Три улицы вдоль реки, набор одних и тех же ресторанов. Жизнь в фотографии.

Каждый месяц кто-то из аспирантов прыгал с одного обрыва в скалистый провал. Об этом говорить было не принято. Три университетские газеты молчали, но слухи об очередном самоубийстве доносились с достоверностью.

Однажды зимой я понял, что скоро стану следующим в списке прыгунов. Еле настала весна, не принеся облегчения, кое-как минуло лето. Я готовился к осени и уже присмотрел удобную стартовую площадку над пропастью, полной валунов, меж которых пробирался блестевший кое-где ручей.

И вот я в самом начале сентября по CNN снова услышал это слово.

«Беслан!» – звучало по всем новостным каналам.

Террористы в этом городе захватили в школе тысячу заложников, половина из них дети.

Я не помню, как я мчался в аэропорт, летел через Франкфурт в Москву, как потом прилетел в Минводы и на такси с разболтанной гремящей подвеской прибыл в Беслан.

Все дороги перекрыты, остановлено движение поездов.

Я не сразу вошел в город.

Страшная жара. Белесое небо.