Книга Иствикские ведьмы - Джон Апдайк

Фелисия размотала полосатые шерстяные шарфы с головы и горла и топнула ногами, обутыми в ботинки.

– Такие бестолковые люди живут в этом городе; они действительно проголосовали за то, чтобы сменить название Портовая площадь на площадь Казмиржака в честь того идиота, мальчишки, который поехал во Вьетнам, чтоб там его убили.

Она стянула ботинки.

– Ну и ну, – сказал Клайд, стараясь быть тактичным. С тех пор как плоть Сьюки, ее шерстка и мускусный запах затопили клетки его мозга, предназначенные для супруги, Фелисия казалась ему прозрачной, женщиной, нарисованной на салфетке, которую могло унести ветром. – Да корабли не заходят туда уже восемьдесят лет. Там все засорено илом после бури 88. – Он наивно гордился своей точностью; наряду с астрономией Клайд в те годы, когда его голова была ясной, интересовался природными катаклизмами: извержение Кракатау, окутавшее Землю пылью, наводнение 1931 года в Китае, жертвами которого стали почти четыре миллиона человек, землетрясение 1755 года в Лиссабоне, случившееся, когда все верующие были в церкви.

– Но было так приятно, – сказала Фелисия, улыбаясь неуместной быстрой улыбкой, свидетельствующей, что она считала свои слова бесспорными, – на Портовой улице стоят скамейки для стариков и старый гранитный обелиск, совсем непохожий на военный памятник.

– Ну, так там и будет по-прежнему хорошо, – предположил он, удивляясь, что еще один дюйм виски смог милосердно одолеть его.

– Нет, не будет, – бросила Фелисия резко, стягивая пальто. На ее запястье поблескивал широкий медный браслет, Клайд его раньше не видел. Он напоминал о Сьюки, которая иногда не снимала украшений и больше ничего на ней не было, она ходила, блистая наготой, по темным комнатам, где они любили друг друга. – Скоро они захотят переименовать Портовую улицу, Дубравную, а потом и сам Иствик, послушавшись какого-нибудь выходца из низов, не придумавшего ничего лучше, чем идти и жечь деревни напалмом.

– На самом деле Казмиржака помнят хорошим, милым ребенком. Несколько лет назад он был защитником в футбольной команде, а теперь в списке погибших! Вот почему люди так тяжело восприняли его гибель прошлым летом.

– Ну, я это не восприняла тяжело, – сказала Фелисия, улыбаясь, как будто ее точка зрения решила этот спор. Она подошла к огню, который он разжег в камине, чтобы согреть руки, и, полуотвернувшись, что-то делала со своим ртом, как будто освобождая волос из губ. Клайд не знал, почему этот ставший знакомым жест разозлил его, хотя из всех непривлекательных черт, которые Фелисия приобрела с возрастом, это несчастье не могло истолковываться как недостаток. Утром он увидит перья, солому, монетки, еще блестящие от слюны, приклеившиеся к ее подушке, и захочет растолкать ее, ощущая шум в голове. – Можно подумать, – настаивала она, – он родился и вырос в Иствике! Его семья приехала сюда лет пять назад, и его отец не пытался найти настоящую работу, а трудился с бригадой на укладке дорог, чтобы потом можно было шесть месяцев не работать, получая пособие. Он сегодня пришел на собрание в черном галстуке, перепачканном лицом. Бедная миссис К., она постаралась одеться получше, чтобы не выглядеть как проститутка, но, боюсь, у нее это не получилось.

Фелисия очень любила бесправных вообще, но, когда дело касалось кого-то конкретно, она брезгливо зажимала нос. Это была для нее прекрасная возможность пуститься в нудные рассуждения, и Клайд уже не мог удержаться и не подлить масла в огонь.

– Думаю, что площадь Казмиржака – это совсем неплохо, – сказал он.

Маленькие безумные глаза Фелисии вспыхнули.

– Нет, ты так не думаешь. Ты думаешь, что эта дерьмовая площадь не так уж и плоха! Тебе наплевать, что за мир мы оставим нашим детям или какие войны мы им навяжем. И убьем мы себя этим или нет, но ты отравляешь себя смертельно прямо сейчас, и то, чего ты хочешь, это утянуть за собой весь земной шар, вот что ты об этом думаешь. – Ее дикция стала неясной, и она осторожно сняла с языка маленькую булавку и что-то напоминающее кусочек ластика.

– Что-то я не вижу, чтобы они были рядом, наши дети, которым мы должны передать мир, какой бы он ни был, – усмехнулся Клайд. Он осушил стакан шотландского виски со вкусом дыма и вереска среди кубиков хлорированной воды. Лед стучал о зубы; он думал о губах Сьюки, о ее мягком выражении удовольствия, даже когда она пыталась быть серьезной и грустной. Он сделал ее грустной, вот о чем он сожалел. Ее губная помада имела слабый вишневый вкус и иногда оставляла след на двух ее передних зубах. Он встал, чтобы снова наполнить стакан, и покачнулся. Частички Сьюки – пухлые пальцы на ее ногах, тронутые алым, медное ожерелье из полумесяцев, светло-рыжие хохолки у нее под мышками – безостановочно трепетали вокруг него. Бутылка обитала на нижней полке, ниже большого собрания сочинений Бальзака, похожего на множество коричневых гробиков.

– Да, и это тоже выводит тебя из себя – то, что Дженни и Крис уехали, как будто можно вечно удерживать детей дома, как будто мир не должен меняться и расти. Проснись, Клайд. Ты думал, что жизнь будет всегда, как в детских книжках, которые мамочка и папочка клали тебе на кровать каждый раз, как ты заболевал, во всех этих «Астрономах», «Детской классике», книжках-раскрасках с нестираемыми контурами и хорошенькими заточенными цветными карандашиками в аккуратных коробочках. Но жизнь – это живой организм, Клайд, мир это организм, он живет, чувствует, движется, в то время как ты все сидишь и играешься со своей дурацкой газетенкой, как будто ты все еще выздоравливающий в постели маменькин сынок. Твой так называемый репортер Сьюки Ружмонт была сегодня на собрании, сидела, задрав свой поросячий нос, говоря всем своим видом: «Я знаю кое-что такое, чего вы не знаете».

«Язык, – думал он, – наверное, является тем проклятием, за которое нас изгнали из рая. А мы здесь пытаемся учить ему бедных добродушных шимпанзе и улыбчивых дельфинов». Бутылка «Джонни Уокер» услужливо смеялась своей опрокинутой глоткой.

– Не думай же, о-ох, – продолжала Фелисия, и голос ее уже сорвался на вопли. – Не думай же, что я не знаю о тебе и этой распутнице, я читаю тебя, как книгу, ты хотел бы оттрахать ее, если бы мог, но у тебя кишка тонка, ты не смог.

Расплывчатый и слабый образ Сьюки, которая лежала под ним преисполненная удивления после занятий любовью, посетил его сознание и густым медом связал язык, собирающийся возразить: но у меня получилось.

– Ты сидишь здесь, – продолжала Фелисия с ядовитой злобностью, уже от нее самой не зависящей, с одержимостью, овладевшей ее ртом и глазами, – ты сидишь здесь, мечтая о Дженни и Крисе, у которых хватило, по меньшей мере, мужества и ума, чтобы навсегда распрощаться с этим богом забытым городишком и попробовать самостоятельно сделать карьеру там, где что-то происходит, ты сидишь и мечтаешь, а знаешь, что они мне однажды о тебе сказали? Ты действительно хочешь это знать? Они сказали: «Мам, а ведь было бы здорово, если бы папа от нас ушел?» Но, знаешь, они вынуждены были прибавить: «Просто он бесхарактерный». Презрительно, как чужие: «Просто он бесхарактерный».

«Блеск, – думал Клайд, – блеск риторики». Вот что было действительно невыносимым: искусные паузы и повторы, то, как она цепляла струны слов и превращала это в музыкальную тему, как она расставляла свои напыщенные точки перед огромной мысленной аудиторией, поглощенная до предела рядами трибун. Кучка кнопок вышла из ее пищевода в кульминационный момент речи, но даже это не остановило ее. Фелисия быстро выплюнула их в руку и бросила в горящие поленья. Они слабо зашипели, цветные головки почернели.