Книга Человеческий крокет - Кейт Аткинсон

— Веселей, — посоветовала ему сейчас Изобел, но от ее меланхоличного тона ему стало только хуже. Она протянула ему игральную кость, но им обоим еще долго не удавалось сделать следующий ход.

Они сидели у камина и слушали «Детский час», а Винни (в кресле, которое она присвоила) штопала толстые чулки. Рукоделие Винни не давалось — штопка, над которой она так корпела, смахивала на плетень, — и Вдова недовольно цыкала, разглядывая неудачные плоды ее трудов.

Где-то гремела Вера — накрывала к ужину в столовой. Вдова поглядела на Винни, и та отложила штопку. Вдова глубоко вдохнула, наклонилась и выключила радио. Они разом вопросительно уставились на нее.

— Дети, — веско произнесла она, — боюсь, у меня печальные новости. Ваша мама не вернется. Она уехала.

— Уехала? Куда уехала? — заорал Чарльз, вскочил на ноги, сжал кулаки и изготовился к драке.

— Успокойся, Чарльз, — сказала Вдова. — Она никогда не была, что называется, надежным человеком.

Ненадежна? Едва ли это объясняло исчезновение Элайзы.

— Ты врешь, я тебе не верю! — завопил Чарльз. — Она нас не бросит!

— Боюсь, Чарльз, она вас бросила, — бесстрастно промолвила Вдова.

Это правда? Непохоже, но откуда им знать — что от них зависит? Вдова махнула Вере в дверях и сказала:

— Ну пойдемте, вытри слезы, Изобел, у нас на ужин отличный пастуший пирог. И малиновое желе на десерт, ты же любишь малиновое желе, Чарльз.

И Чарльз уставился на нее, себе не веря. Она что, вправду считает, что розовое желе, которое будет съедено через две секунды, восполнит потерю матери?

Миновало почта два месяца с тех пор, как Гордон укатил в ночь в обществе одной лишь луны. Как-то утром Вдове по почте пришло письмо — тоненькая голубенькая бумажка с иностранными марками. Вдова вскрыла конверт, прочла, и на глаза у нее навернулись слезы.

— Ну, он ведь не помер, — сердито пробубнила Винни чайнику.

— Кто? — напрягся Чарльз.

— Тебя не касается! — огрызнулась Винни.

В тот вечер перед сном Вдова сказала, что у нее печальные новости. Лицо у Чарльза горестно вытянулось.

— Папа ведь нас не бросил? — прошептал он Вдове, а та кивнула:

— Боюсь, именно так.

— Он вернется, — заупрямился Чарльз. — Папа вернется.

Винни окунула в чай сладкий крекер и погрызла, точно крупная мышь. Дряхлая Вдовья рука, вся в печеночных пятнах, задрожала, чашка звякнула по блюдцу, и Вдова произнесла:

— Папа не может вернуться, Чарльз.

— Почему? — От волнения Чарльз опрокинул свое какао.

— Тряпка, Винни, — сказала Вдова таким тоном, будто советовала Винни остерегаться тряпки, а не просила эту тряпку принести.

Из прихожей донеслось бормотание Винни: «Тряпкавиннитряпкавинни».

Вдова взяла себя в руки:

— Он не может вернуться, потому что он на небесах.

— На небесах? — хором переспросили они.

Вдова каждую неделю гоняла их в воскресную школу, и про «небеса» они выучили — небеса голубые, в них полно облаков и ангелов, но людей в фетровых шляпах и габардиновых макинтошах там не водится.

— Он что, ангел? — удивился Чарльз.

— Да, — сказала Вдова, секунду помявшись. — Папа теперь ангел, он приглядывает за вами с небес.

— Он же не умер? — прямо спросил Чарльз, и Вдова побледнела еще сильнее, хотя, казалось бы, куда сильнее, и ответила:

— Ну, не совсем умер… — и закрыла лицо руками, чтоб им было не видно, и сидела так долго-долго, ни слова не говоря, и наконец им стало неуютно, они на цыпочках вышли из столовой и взобрались по лестнице.

Спать они отправились, так ничего и не поняв, — честно говоря, еще больше запутавшись, чем до поступления «печальных новостей».

Наутро за завтраком Винни любезно прояснила ситуацию. Вдова еще не вышла, а Вера грохнула хромированным чайником об стол и отправилась обугливать тосты. Чарльз и Изобел черпали свою овсянку и помалкивали, потому что по утрам Винни в нелучшей форме. Она закурила и сказала:

— Надеюсь, вы понимаете, что теперь все изменится. — Это замечание они встретили вполне заслуженным безмолвием. К великому своему несчастью, они отчетливо сознавали, до чего все изменилось. — Вам теперь надо вести себя очень хорошо, раз ваш папа умер.

— Умер? — в ужасе переспросил Чарльз. — Умер?

Он побелел, как Вдовий сальный пудинг, побелел, как Вдова, и выбежал из-за стола. Потом его не без усилий выволакивали из шкафа под лестницей, где он выл, как волчонок.

Гордон умер от бронхиальной инфекции в лондонском тумане.

— Много народу померло, — говорила Винни, словно это утешало. — Жертва желтого тумана. — Кажется, она в кои-то веки гордилась братом.

— Он страдал астмой, — каждому встречному и поперечному рассказывала Вдова, — с самого детства.

И со своего караульного поста на лестничной площадке они слышали, как люди ахают, удивляются, ужасаются. Что такое астма, они не знали, но, видимо, что-то серьезное.

На серванте стояла фотография Гордона в красивой серебряной рамке. Пока был оригинал, фотографию они почти не замечали, а теперь она стала важнейшим их тотемом: вот же он, Гордон, видимый и осязаемый (пусть и двумерный), — как это может быть, что он так недоступен? Красавец-военный в летчицкой форме, лихая фуражка набекрень — незнакомый храбрец, они жалели, что не обращали на него внимания.

Ночами Изобел лежала в постели и воображала, как Гордон уходит в стену белого тумана: туман белой ватой окутывает его тело, ватный туман заполняет легкие, душит Гордона. Иногда во сне Гордон выступал из туманной стены, подходил к Изобел, подхватывал на руки и подбрасывал к небу, но, когда она приплывала к земле, Гордон исчезал — она была одна в темноте посреди бескрайней лесной чащи.

Где похоронили Гордона? Когда они спросили, Вдова вздрогнула.

— Похоронили? — Она разгоняла мотор в мозгу, в глазах крутились шестеренки. — На юге, в Лондоне, где он умер.

— Почему? — не отступал Чарльз.

— Что почему? — раздраженно спросила она.

— Почему его похоронили там? Почему ты не привезла его домой?

Но с ответом Вдова не нашлась.

От Элайзы не осталось ничего. Кроме детей, разумеется. Чарльз хотел посмотреть ее фотографии, а Вдова сказала, что никаких фотографий нет, — странное дело, Гордон столько раз доставал старый «кодак» и говорил: «А теперь все скажите „сы-ыр“!» Пугало то, что Элайзин портрет у них в голове с каждым днем понемножку выцветал, как недопроявленная фотография, как распадающееся время — как свитеры, которые Винни распускала, чтобы заново связать что-нибудь равно страхолюдное. Может, через несколько лет Элайза вновь появится — из нее свяжут новую мать.