Книга Места здесь тихие - Николай Иванович Леонов

итог. Профессор, ха! Кривой козы, кислых щей… лежи теперь, нажравшись таблеток, скрюченный, как мураш, ошпаренный кипятком, баюкай покалеченную руку и жди непонятно чего».

Чего ждать? Да чего угодно, только бы поскорее.

Пусть откроется дверь, войдет полкаш этот, заносчивый, морда барская, взгляд синий, пронзительный, пусть скажет: «Собирайтесь, Радаев, вот ордер…»

Лекарства все-таки одолели, он забылся — и очнулся не от того, как заворочались соседи, заохали и дружно собрались на завтрак, а потому что так и сказали, как мнилось:

— Сан Саныч, натягивай штаны. Пора.

Александр удивился, открыл глаза. Нет, тот не удостоил. Прислали другого полковника, коренастого, с лицом хитроватым и простоватым, который, быстро разобравшись в его скудном туалете, помог одеться. Уточнив, сможет ли сам идти, бодро погнал вниз, на выход, и Радаеву даже в голову не пришло спросить, куда предполагается путь держать.

— Как голова?

— На месте.

— Тем лучше, — одобрил тот, заталкивая в машину.

Дорога много времени не заняла: проехали по центральной улице, постояли на железнодорожном переезде, миновали рынок, множество торговых центров и остановились у забора, за которым густо росли деревья и виднелось какое-то здание красного кирпича с окнами, забранными решетками.

«В тюрягу местную привез, не иначе. Что, адвоката потребовать? Да ну и пес с ним», — мутно соображал Радаев, которого все еще не отпускало, — на этот раз дежурная сестричка достала любимому пациенту нечто особо забористое. Голова как свинцовая, так и клонилась к центру земли.

— Эй, эй, Сан Саныч, ты чего это? Не спи, уже приехали.

— Куда? — безразлично спросил Радаев.

— Куда-куда, в Гуантанамо подмосковного разлива, — объяснил полковник, — для шпионов и насильников.

— Шутите.

— Не без этого. Пошли.

Выбравшись из машины, прошли в главный вход, а далее — по коридору, в комнату без вывески, с выбеленными гладкими стенами, ничем не украшенными, причем ручки на дверях отсутствовали, а за шторами легко угадывались стальные прутья решеток.

— Присаживайтесь, Профессор, — сопровождающий указал на одно из трех кресел, — и поскучайте минутку в одиночестве. Да, — добавил он, точно спохватившись, — если соберетесь бежать, то некуда.

— Зачем мне? — вяло спросил Радаев, зевая.

Наверное, оставшись один, он снова задремал и пришел в себя тогда, когда скрипнула, открываясь, дверь. Вошел старикан в белом халате, с бородкой клином, пронзительно, пусть и доброжелательно смерил его взглядом, поздоровался. Потом вдруг совершенно бесцеремонно оттянул Радаеву сонные веки, посмотрел зрачки. Пробормотал: «Неаккуратно, молодой человек. Злоупотребляете», — сунул под нос вонючую нашатырную склянку, после чего, явно с чувством выполненного долга, расположился за столом, белым, идеально чистым, на котором ни бумажки, ни даже пылинки не было.

Некоторое время сидели молча: Радаев смотрел на врача, врач — на него, не выказывая ни малейшего неудобства, точно в стену глядя, так что, когда за дверью послышались шаги, Александру как-то полегчало.

Вошел, улыбаясь, коренастый полковник, сделал ручкой: мол, вы тут еще, отлично. Вошел чуть погодя Гуров — как всегда, отглаженный, застегнутый на все пуговицы, серьезный, только в синих глазах искрило, — обозначил поклон и шутку:

— Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались. Прошу.

Повернувшись, изобразил приглашающий жест и ввел за руку Леру.

У него точно в голове бомба разорвалась. Остриженная, осунувшаяся, в страшном ситчике, висящем на узких плечах, с опущенной головой — но это была она, без подделки.

Пошатываясь, как пьяный, встал и пошел, протягивая здоровую руку. Дотронулся до шрамов на длинной шее, бесцеремонно отодвинул горловину больничной рубахи. Женщина гневно отбросила его руку, поправила свой туалет, подняла ореховые глаза. Брови ее поползли вверх, ноздри раздулись, она как будто сразу все увидела — свежие шрамы на шее, гипс, вид виноватый и трусливый.

Вот это был взгляд! Глаза, только что потухшие, вдруг не просто разом ожили, они вспыхнули и полыхнули адским огнем. И невероятный голос, чарующий, обворожительный, чуть надтреснутый и потому незабываемый, произнес с узнаваемой интонацией:

— Радаев, собака ты страшная.

И с большим удовольствием, и даже с любовью отвесила ему самого банального, кухонного леща — пусть ни у кого не повернется язык назвать это действо вялым словом «пощечина».

— …Сказать по правде, вот теперь я удивлен, — признался заведующий отделением, когда они, убедившись, что эксцессов по психиатрии не предвидится, вышли в коридор, — как ловко и безболезненно все прошло. Прямо пьеса. Честно говоря, я теперь уж начинаю беспокоиться, не имела ли место симуляция.

— Скажете тоже, профессор, — сблагодушничал Крячко, — делать ей нечего. Главное, пришли в себя, будем надеяться, что оба.

Врач согласился:

— Вы совершенно правы. И койка освободилась. У нас, признаться, и так места мало, а котируемся высоко, и из Москвы присылают.

— Вот это да.

— Да, а коек-то не прибавляется! И в хорошее время было всего-то семьдесят пять, потом пятьдесят пять, потом еще минус десять, теперь тридцать коек, а лежат сорок пять. Вы, пожалуйста, если кто собирается — так и скажите: узнавайте заранее о наличии свободных мест, иначе будем госпитализировать в порядке очереди, в скверике ждать будут…

Старый доктор продолжал выдавать наказы, но тут легкое движение воздуха подсказало, что мужская компания украсилась присутствием госпожи Паскевич. Она преобразилась настолько волшебно, что Крячко вспомнил древнее зеркало, которое мальчишкой видел в деревне, зеркало, по раме которого славянским манером было вырезано: «Бабе ярость вЪ радость, отЪ нее румянецЪ ярче».

— Насколько я понимаю, господин полковник, вы супруг Марии, — неторопливо, растягивая слова, произнесла она.

Лев Иванович поклонился.

— Я к вашим услугам.

Глава 35

Телефонное сообщение о том, что по итогам проверки вскрылась налоговая недоимка, да еще на кошмарную, невероятную сумму — миллион шестьсот! — произвело на Катю такое же впечатление, как на вшу — обработка головы керосином. Она корчилась в смертных муках, чуть не билась головой о стены и вообще производила впечатление помешанной. Каковой, строго говоря, и была.

Верный Илья отъехал в город, и не на кого было излить свое горе. Она пыталась прозвониться ему на трубку, но, увы, то ли сел телефон, то ли связь гуляла, как это часто у них бывало. Не отвечал он.

Муки становились совершенно невыносимыми, как вдруг телефон-инквизитор зазвонил снова.

— Алло, — пронесся по проводам хорошо запомнившийся манерный голос, точь-в-точь как у пантеры Багиры в мультфильме из детства, — Екатерина Алексеевна?

— Й-я.

— Катенька, здравствуйте, это Валерия Владимировна, Паскевич, надеюсь, вы меня помните.

Перед глазами прыгали красные шары, горло перехватило, но у нее хватило-таки духу изобразить радушное узнавание:

— Виктория Владимировна, как я рада вас слышать. Вы пропали надолго.

— Валерия.

— Что?

— Валерия Владимировна, — уточнила женщина без тени раздражения, как учительница безголовой ученице, которая никак