Книга М. В. Ломоносов и основание Московского университета - Михаил Тимофеевич Белявский

обладал чином, которого не было у них.

Не вошло в проект и еще одно очень важное требование Ломоносова: «Чтобы университет имел власть производить в градусы»[303]. Он видел, что отсутствие у Академии Наук права производить студентов в ученые степени магистров и особенно докторов умело использовалось академическими реакционерами для того, чтобы не пускать в науку неугодных ей людей.

Не получил этого права и Московский университет, где реакционеры, пользуясь поддержкой кураторов, пускались на все уловки, чтобы преградить передовым ученым путь на кафедры. Прямое издевательство было устроено над Десницким и Третьяковым. Они несколько лет учились в университете Глазго. Испытывая там постоянную нужду, молодые ученые почти все свое скудное жалование тратили на оплату профессорам и покупку необходимых книг. Доведенные до отчаяния своим материальным положением, они писали русскому представителю в Лондоне: «Целый год совершится, как мы не получаем жалования и сие нерадение и забвение Московского Университета в такую нетерпеливость наших должников, равномерно как и профессоров самих привело, что Английская академия решила ходатайствовать о помощи нам»[304]. Посол, пересылая это письмо Н. И. Панину, со своей стороны добавлял: «Я неоднократно уже подобные их жалобные письма отправлял в иностранную коллегию, только поныне без действа»[305]. Запрос Сената по поводу этого письма привел Адодурова в ярость. Вместе с чинами университетской канцелярии (Херасковым, Тейлсом, Жигулиным) он составил и направил в Сенат бумагу, в которой заявлял, что Десницкий и Третьяков обеспечены прекрасно, но «самовольно нажили долгу… до 400 рублей». В довершение всего Адодуров заявлял, что их ученье признано «не весьма порядочным» и высказывал «опасение», как бы «употребляемой на них казенный кошт бесполезно не пропал»[306]. Десницкий и Третьяков после всего этого обратились с жалобой непосредственно в Сенат. Адодуров ответил на это требованием указа о их немедленном возвращении в Московский университет «для освидетельствования в науках» и дачи отчета в издержанных ими самовольно сверх их жалования деньгах[307]. В таком положении находились и остальные студенты Московского университета, обучавшиеся за границей. Два с лишним года тянулось дело о долгах Матвея Афонина, нажитых им во время его обучения у Линнея. Даже русский посол в Швеции писал: «Он Афонин в тот долг впал не самопроизвольно, но по необходимой нужде и большей частию на зарплату его учителям, прежней его 300 р. оклад недостаточен ему (был) на самое пропитание и необходимое содержание»[308]. Несмотря на все это, даже Сенат не дал университету разрешения не вычитать этого долга из жалования Афонина[309].

Десницкий и Третьяков блестяще защитили свои диссертации в Глазго и получили ученые степени «докторов обоих прав». Следует отметить, что это было в то время большой редкостью. Так, в 1767 г. из всех воспитанников Глазговского университета степени доктора были удостоены только Десницкий и Третьяков. За двадцать лет, с 1767 по 1786 г., степень доктора в университете Глазго получило всего 7 человек[310]. Когда после долгих мытарств Десницкий и Третьяков попали в Москву, то для получения права читать лекции по юриспруденции от них потребовали, чтобы они сначала сдали экзамен… по математике. Поводом для этого было то, что в одном из своих отчетов они указали, что некоторое время слушали лекции по математике. При этом в качестве официального мотива для обоснования своего требования об экзамене Адодуров выставлял заботу о том, «чтобы не пострадали напрасно интересы казны». Напрасно Десницкий и Третьяков доказывали, что они математикой никогда специально не занимались, что у них уже есть дипломы докторов наук, что они согласны держать экзамены по юриспруденции, хотя и в этом нет никакой необходимости. Несмотря на приказания и угрозы Адодурова, Десницкий категорически отказался идти на этот экзамен, Третьяков же в конце концов согласился. Как и следовало ожидать, экзамен носил характер прямой расправы. Ему задавали нелепые и провокационные вопросы, а затем заявили, что у него нет знаний, необходимых не только для профессора, но и для студента.

Исход этого экзамена явился одним из главных поводов для того, чтобы не давать Третьякову звания ординарного профессора и для той систематической травли, которую проводило в отношении его университетское начальство. Прямым результатом этой травли было и то, что Третьяков не выдержал и в 1773 г. подал в Сенат челобитную «о награждении его чином и определении в статскую службу»[311].

Его челобитная потонула в дебрях герольдмейстерской конторы, а он сам в 1776 г. умер, так и не получив звания ординарного профессора[312].

Отсутствие у университета права производить в ученые степени поставило в особенно тяжелое положение профессоров и студентов медицинского факультета. Они оказались в полной зависимости от медицинской коллегии, так как только она давала звания докторов медицины и разрешение на практику. Характерно, что иностранцы, приезжавшие в Россию, получали подобные дипломы немедленно, русским же профессорам, даже имевшим дипломы, приходилось терпеть годами длившиеся мытарства, чтобы быть «признанными» медицинской коллегией. С. Зыбелин и П. Вениаминов, учившиеся за границей, представили свои диссертации с похвальными отзывами тех университетов, где они обучались. Эти диссертации были направлены на заключение к проф. Керштенсу, который издевательски заявил, что не видит смысла читать их, так как не уверен, что они написаны Зыбелиным и Вениаминовым, а не немецкими студентами. Несмотря на то, что Зыбелин, Вениаминов и Афонин успешно защитили свои диссертации за границей и возвратились в Россию с дипломами докторов медицины, медицинская коллегия отказалась их признавать. Лишь только после длительной переписки Екатерина приказала устроить им экзамен для выяснения того, «достойны ли они, чтобы их к практике допустить». Но и этот экзамен не состоялся[313]. Понадобилось почти 40 лет для того, чтобы университет получил, наконец, право давать ученую степень доктора.

Эти примеры, а число их можно умножить, говорят о том, насколько осложнялось положение отсутствием у университета права присваивать ученые степени, на котором настаивал Ломоносов.

Следует обратить внимание еще на одну сторону проекта. Ломоносов в своем письме к Шувалову выдвигал требование, чтобы проект «служил во все будущие роды» и предусматривал бы такое число профессоров и студентов, чтоб через несколько лет не пришлось «оный снова переделывать и просить о прибавке суммы» (стр. 275). Между тем смета на содержание университета и гимназии, приложенная к проекту (по терминологии того времени «штат»), поражает крайней скупостью. Уже говорилось о тех сокращениях, которые были произведены Шуваловым в числе профессоров. Еще меньше предусматривалось учителей в гимназии. Трудно даже поверить, что на обе гимназии (дворянскую и разночинную) Шуваловым было запланировано всего 6