Книга Житейские воззрения кота Мурра - Эрнст Теодор Амадей Гофман

думает о советниках посольства.

Она наговорила ему великое множество красивых, учтивых и преостроумных слов; в конце концов, однако, выяснилось, что она не слишком высокого мнения о таком советнике посольства, который, самым восторженным образом занимаясь изящными искусствами, не решается все же всецело предаться им.

– Прекраснейшая из вдов, – возразил на это Крейслер, – я удаляюсь!

Когда он уже натянул дорожные сапоги и со шляпой в руке собирался откланяться, не без выражения трогательных чувств и не без приличествующего случаю огорчения по поводу предстоящей разлуки, вдова эта сунула ему в карман приглашение занять место капельмейстера при дворе великого герцога, того самого великого герцога, который спокойно переварил миниатюрную державу князя Иринея.

Едва ли следует растолковывать, что хорошенькая дама в трауре была не кто иная, как уже известная нам советница Бенцон, которая только что утратила своего супруга-советника, ибо он, супруг этот, отошел в лучший мир.

Престранным образом оказалось, что Бенцон именно в то самое время, когда…

(Мурр пр.)…Понто большими скачками приблизился к вышеупомянутой девушке, продающей хлеб и колбасы, той самой, что чуть не убила меня до смерти, когда я в простоте душевной покусился на ее яства. – «Пудель Понто, мой милый пудель Понто, что ты делаешь? Будь начеку! Берегись варварской и жестокосердной особы, остерегайся этого мстительного божества колбас!» – крикнул я вслед опрометчивому пуделю, но он, не обращая на меня ни малейшего внимания, стрелой летел вперед, а я поспешал за ним в некотором отдалении, дабы в том случае, ежели он подвергнется опасности, успеть вовремя исчезнуть. Приблизившись к столику, Понто встал на задние лапы и заюлил вокруг девушки, прыгая и приплясывая с поразительной ловкостью и изяществом, что ее очень обрадовало и развеселило. Она подозвала его к себе, он подошел, положил голову к ней на колени, снова вскочил на ноги с превеселым тявканьем и поскакал вокруг благовонного рундучка, смиренно обнюхивая его и льстиво заглядывая в глаза вышеупомянутой девице.

– Не хочешь ли колбаски, милый песик? – спросила девушка, и когда Понто, прелестно виляя хвостом, громко изъявил свою радость, она, взяв, к моему немалому удивлению, одну из самых соблазнительных и самых крупных колбас, подала ему ее. Понто, как бы в знак благодарности, исполнил еще один коротенький балетный номер, а потом, подбежав ко мне с колбасой, положил ее передо мной, сказав при этом дружеским тоном: «Ну-ка, возьми, покушай и подкрепись, драгоценный мой!» Когда я слопал колбасу, Понто велел мне следовать за ним, чтобы проводить меня домой, к маэстро Абрагаму.

Мы пошли рядом, нисколько не спеша, чтобы нам удобнее было на ходу обмениваться мнениями, столь же благоразумными, сколь и рассудительными.

– Я прекрасно вижу, милый Понто, – завел я разговор, – что ты куда лучше знаешь свет, чем я, грешный. Никогда мне не удалось бы разжалобить эту жестокосердную дикарку, а ты проделал это, ничуть не затрудняясь. Но ты уж прости меня! Во всем твоем обращении с этой колбасной особой было нечто такое, против чего справедливо восстают все мои врожденные чувства и понятия. Во всем этом мне чудилось какое-то униженное подхалимство, явно противоречащее чувству собственного достоинства, полнейшее пренебрежение всеми лучшими сторонами собственной природы. Нет, милый мой пудель, так подлизываться, чуть ли не высунув язык от усердия, напрягаться, предпринимая всяческие льстивые маневры, так покорно клянчить, как это делал ты! Даже когда я ужасно голоден или же когда мне приходит охота отведать каких-нибудь разносолов, я ограничиваюсь тем, что вспрыгиваю на стул за спиной моего маэстро и выражаю свое желание ласковым мурлыканьем. И это даже не столько назойливая просьба, не столько попытка заставить моего хозяина облагодетельствовать меня, сколько справедливое напоминание, что забота об удовлетворении моих потребностей – его прямой долг!

Понто громко рассмеялся при этих моих словах, после чего повел такую речь:

– О Мурр, мой достолюбезный кот! Быть может, ты и в самом деле высокоталантливый литератор и отлично разбираешься в проблемах, о которых я и понятия не имею, но о реальной жизни ты ничего не знаешь и всенепременно околел бы, лишившись моей поддержки, ибо у тебя нет житейской мудрости ни на грош! Прежде всего, очень может быть, что, перед тем как управиться с колбасой, ты был другого мнения на этот счет, ибо голодные, как правило, куда более послушны и куда более сговорчивы, нежели сытые. Засим ты очень ошибаешься, толкуя о моей якобы униженности, о моем унизительном подхалимстве. Ты ведь знаешь, что пляски и прыжки доставляют мне великое удовольствие, так что я нередко танцую и прыгаю просто так, ради собственного развлечения, без всякой корысти. Поскольку же, однако, я демонстрирую свои искусства людям, и то, собственно говоря, только по своей же охоте, то меня необычайно развлекает мысль, что эти глупцы полагают, будто я делаю это только из симпатии к их особам, то есть только ради их увеселения и им на радость. Да, они и впрямь так думают, хотя совершенно ясно, что намерения мои диаметрально противоположны этому. Минуту назад, дружок, ты видел тому живой пример! Разве колбасница не должна была сразу же понять, что я проделал все это ради колбасы, и только? И однако, она радовалась, что ей, незнакомой, я показываю мои штуки, радовалась, что я вижу в ней особу, способную по достоинству оценить их! Вот в таком радостном состоянии духа она и совершила то, чего я заведомо добивался. Тот, кто обладает житейской мудростью, умеет все, что он делает, использовать в своих интересах, но придавая всему этакий альтруистический оттенок, – пусть думают, что он совершает это для других. А эти другие потом чувствуют, что они ему премного обязаны, и охотно исполняют все, что он ни пожелает. Многие, кстати, представляются необыкновенно учтивыми, услужливыми, скромными и живущими на свете лишь для того, чтобы удовлетворять чужие желания, на самом же деле для них превыше всего их собственное возлюбленное «я», которому те другие, жалкие простофили, и служат, сами о том не ведая. А посему то, что ты изволил назвать униженным подхалимством, на самом деле есть не что иное, как мудрое поведение, основанное на житейском опыте, краеугольным камнем которого является циничное использование непроходимой глупости ближних своих.

– О Понто, – возразил я, – ты человек светский, в этом я абсолютно уверен и повторяю, что ты лучше меня знаешь жизнь, однако я никак не могу поверить, чтобы твои вычурные проделки могли быть приятны тебе самому. Во всяком случае, мурашки у меня пробежали по коже при виде того ужасного кунштюка, когда ты в моем присутствии поднес своему господину