Книга Опавшие листья - Василий Васильевич Розанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Действительно. По мелочам познается и крупное. «Лучшую книгу – переплетаем в лучший переплет»: сколько же Церковь должна была почувствовать в Евангелии, чтобы переплести его в ½ пудовые, кованные из серебра и золота, переплеты. Это – пустяки: но оно показует важное. Все «сектанты» читают Евангелие, только раз в неделю соберясь: это – в миг их прозелитизма, взрывчатого начала. А «Церковь», через 1800 лет после начала, не понимает «отслужить службы», днем ли, ночью ли, каждый день – не почитав Евангелия.
Она написала его огромными буквами. Переплет она усыпала драгоценными камнями.
Действительно: именно, Церковь пронесла Христа от края и до края земли, пронесла «как Бога», без колебания, даже до истребления спорящих, сомневающихся, колеблющихся.
Таким образом, энтузиазм Церкви ко Христу был так велик, как «не хватит порохов» у всех сектантов вместе и, конечно, у всех «либеральных христиан» тоже вместе. Действительно, Церковь может сказать: «Евангелие было бы как Энеида Виргилия у читателей, – книга чтимая, но не действенная, – и М.б., просто оно затерялось бы и исчезло. Ведь не читал же всю жизнь Тургенев Евангелия. Он не читал, – могло бы и поколение не читать, – и, наконец, пришло бы поколение, совсем его забывшее, и уже следующее за ним – просто потерявшее самую книгу. Я спасла Евангелие для человечества: как же теперь, вырывая его из моих рук, вы смеете говорить о Христе помимо и обходя Церковь. Я дала человечеству: ну, а нужно ли Евангелие больным, убогим, страждущим, томящимся, нужно ли оно сегодня, будет ли нужно завтра – об этом уже не вам решать».
Поразительно. Так обыкновенно и совершенно ново. И, конечно, одним этим сохранением для человечества Евангелия Церковь выше не то что «наших времен», но и выше всего золотого века Возрождения, спасшего человечеству Виргилия и Гомера.
* * *
Есть люди до того робкие, что не смеют сойти со стула, на котором сел.
Таков Михайловский.
Михайловский был робкий человек. Это никому не приходило на ум. Таково и личное впечатление (читал лекцию о Щедрине, – торопливо, и все оглядывался, точно его кто хватает).
* * *
Правительству нужно бы утилизировать благородные чувства печати, и всякий раз, когда нужно провести что-нибудь в покое и сосредоточенности (только проводит ли оно что-нибудь «сосредоточенно»?) – поднимать дело о «проворовавшемся тайном советнике N», – или о том, что он «содержит актрису». Печать будет ½ года травить его, визжать, стонать. Яблоновский «запишет», Баян «посыплет главу пеплом», Русское Слово будет занимать 100 000 подписчиков новыми столбцами à la «Гурко-Лидваль», «Гурко-Лидваль»…
И когда все кончится и нужное дело будет проведено, «пострадавшему (фиктивно) тайному советнику» давать «еще орден через два» («приял раны ради отечества») и объявлять, что «правительство ошиблось в излишней подозрительности».
Без этого отвлечения в сторону правительству нельзя ничего делать. Разве можно делать дело среди шума?
* * *
Поэт Майков (Aп. H.) смиренно ездил в конке.
Я спросил Страхова.
– О, да! Конечно – в конке. Он же беден.
Был «тайный советник» (кажется), и большая должность в цензуре.
Это бедные студенты воображают (или, вернее, их науськал Некрасов), что тайные советники и вообще, «черт их дери, все генералы» едят все «Вальтассаровы пиры» (читал в каком-то левом стихотворении: «они едят Вальтассаровы пиры, когда народ пухнет с голода»).
* * *
В газетах, журналах интересны не «передовики» и фельетонисты. Эти, как personae certae[56] и индейские петухи с другой стороны – нисколько не интересны. Но я люблю в газете зайти, где собирается «пожарная команда», т. е. сидят что-то делающие в ночи. Согнувшись, как Архимед над циркулем, одни сидят «в шашки». Другие шепчутся, как заговорщики, о лошадях (скачки, играют). Тут услышишь последнюю сплетню, сногсшибательную сенсацию. Вдруг говор, шум, поток: ругают Шварца. Папиросы и «крепкое слово».
* * *
Ге о Евг. П. Иванове: «Вот кто естественный профессор университета: сколько новых мыслей, какие неожиданные, поразительные замечания, наблюдения, размышления».
Делянов сказал, когда у него спросили, отчего Соловьев (Влад.) не профессор:
– У него мысли.
Старик, сам полный мыслей и остроумия, не находил, чтобы они были нужны на кафедре. Но еще удивительнее, что самопополняющаяся коллегия профессоров тоже делает все усилия, чтобы к ним в среду не попал человек с мыслью, с творчеством, с воображением, с догадкой.
Ни Иванов, ни Шперк не могли даже кончить русского университета.
Профессор должен быть балаболка. Это его стиль. И дождутся, когда в обществе начнут говорить:
– Быть умным – это «не идет» профессору. Он будет черным вороном среди распустивших хвост павлинов.
* * *
Что-то было глухое, слепое, чтó даже без имени…
И все чувствовали – нет дела. И некуда приложить силу, добро, порыв.
Теперь все только ждет работы и приложения силы.
Вот «мы» до 1905–6 года и после него. Что-то прорвало и какой-то застой грязи, сырости, болезни безвозвратно унесло потоком.
* * *
Все мы выражаем в сочинениях субъективную уверенность. Но – обобщая и повелительно. Чтó же делать, если Дарвин «субъективно чувствовал» происхождение свое от шимпанзе: он так и писал.
Во Франкфурте-на-Майне я впервые увидел в зоологическом саду шимпанзе. Действительно, удивительно, она помогала своему сторожу «собирать» и «убирать» стол (завтрак), сметала крошки, стлала скатерть. Совсем человек!
Я безмолвно дивился.
Дарвину даже есть честь происходить от такой умной обезьяны. Он мог бы произойти и от более мелкой, от более позитивной породы.
* * *
Не надо забывать, что Фонвизин бывал «при дворе», – видал лично императрицу, – и «просветителей» около нее, – может быть, лично с нею разговаривал. Это чрезвычайная высокопоставленность. Он был тем, чтó теперь Арс. Арк. Кутузов или гр. А. К. Толстой. Изобразительный талант (гений?) его несомненен: но высокое положение не толкнуло ли его посмотреть слишком свысока на окружающую его поместье дворянскую мелкоту, дворянскую обывательщину, и даже губернскую вообще жизнь, быт и нравы. Поэтому яркость его «Недоросля» и «Бригадира», говоря о живописи автора, не является ли пристрастною и неверною в тоне, в освещении, в понимании?
«Недоросли» глубокой провинциальной России несли ранец в итальянском походе Суворова, с ним усмиряли Польшу; а «бригадиры» командовали в этих войнах. Каковы они были?
Верить ли Суворову или Фонвизину?
* * *
Прогресс технически необходим, для души он вовсе не необходим.
Нужно «усовершенствованное ружье», рантовые сапоги, печи, чтобы не дымили.
Но душа в нем не растет. И душа скорее даже малится в нем.
Это тот «печной горшок», без которого неудобно жить и ради которого мы так часто малим и даже вовсе разрушаем душу.
* * *
И борьба между «прогрессистами» и людьми «домашнего строя» очень часто есть борьба за душу или за «обед с каперцами», в котором «каперцы», конечно, побеждают.
* * *
Не всякую мысль можно записать, а только если она музыкальна.
И «У<единенное>» никто не повторит.
* * *
В каждом органе ощущения, кроме его «я знаю» (вижу, слышу, обоняю, осязаю), есть еще – «я хочу». Органы суть не только органы чувств, но еще и – хотения, жажды аппетитов. В каждом органе есть жадность к миру, алкание мира; органами не связывается только с миром человек, но органами он входит (врезается) в мир, уродняется ему. Органами он «съедает мир», как через органы – «мир съедает человека». Съедает – ибо властно входит в него…
Человек входит в мир.
Но и мир входит в человека.
Эти «двери» – зрение, вкус, обоняние, осязание, слух.
* * *
Легко Ш<ерлоку> X<олмсу> разыскивать преступников, когда они говорят, когда он подслушивает – то самое, что ему нужно. Так-то и я бы изловил.
А когда осматривают труп, то непременно в пальцах «зажат волос убийцы».
* * *
Евреи слишком стары, слишком культурны, чтобы не понимать, что лаской возьмешь больше, чем силой. И что гений в торговле – это призвать Бога в расчет (честно рассчитаться).
Они вóвремя и полным
