Книга Однажды осмелиться… - Ирина Александровна Кудесова

казаться, что никакая это не Иосифова харизма, просто встретила человека, попутчика в вагоне поезда, вывалит ему сейчас все, чужой же, не страшно. Иосиф слушал не перебивая. Она говорила о том, что — да, боится выше головы не прыгнуть, боится выглядеть в глазах главного редактора никчемной, боится, что не заинтересует его по-настоящему, боится, что не потянет его, боится этого неравенства (но именно оно и покоряет, заметил Иосиф). Еще она боится менять устоявшуюся жизнь, боится уйти в никуда, боится не выжить вдвоем со Степой, боится Вовкиных глаз, когда она скажет, что уходит, что забирает ребенка. Боится, что все останется по-прежнему, что никуда не уйдет, что еще сто лет за окном будет гореть зелеными буквами слово «аптека» наизнанку, а все потому, что ей страшно делать резкие движения, потому что до таких, как Нико, ей как до неба, потому что ей скоро тридцать лет, а жизнь все такая же маленькая, мелкая такая жизнь, когда же конец этому будет?

Пока она говорила, вошла Алена, села в кресло. Оленька скосила глаза: нет, Алена не злилась, она чесала сонного Свинтуса, будто даже и не слушала.

— Смелости мне не хватает, вот что.

Иосиф молчал, думал. Алена хмыкнула:

— Мы ведь уже говорили с тобой об этом. Тебе не смелости, тебе храбрости не хватает.

— Это не одно и то же?

Алена повела плечом:

— По-моему, так нет. Смелость — это когда вперед идешь и страх за пазухой держишь, глаза ему закрываешь, чтобы куда шагаешь, не знал. А храбрость — это… мужество. Я просто не люблю слово «мужество», некорректное оно, — Алена улыбнулась, кинула взгляд на Иосифа. — Храбрость — это когда ты не отступаешь. На тебя жизнь валится со всеми своими прелестями, а ты стоишь. И даже вроде как улыбаешься. Так, Ося?

Иосиф не ответил.

— Оля, семь лет назад мне в машину дальнобойщик въехал. Я три года себя собирал, учился ходить и не бояться тоже учился. Знаешь, как страшно было? Мама не горюй. Как вообразишь, что кто-то всю оставшуюся жизнь будет судно таскать за тобой, — так хоть в петлю. Мало того: ты знать не знаешь, кто это будет делать, потому что не имеешь права требовать этого даже от близких. Близкие, они ведь тоже жить хотят. И тут уже не страх, тут такой ужас накатывает, что с ним только на равных говорить надо — задушит иначе. Храбрость… да, пожалуй.

Иосиф помолчал, потом добавил:

— Ты Аленку не слушай, — и предупреждая возмущение: — Она; конечно, всегда права, но у нее, — усмешка, взгляд на Алену, — нет снисхождения к человеку. Она берет по высшей мерке. Как всякий поэт.

Пауза. Алена откинулась на спинку кресла.

— Это не самое худшее, что ты мог обо мне сказать. — И Оленьке: — Если посидишь еще немного, найду тебе книжку Энн Секстон. Стих-то «Храбрость» называется, ты, наверно, забыла уже.

Оленька и правда забыла. Алена иногда читала ей стихи — не свои, чужие, — причем именно читала, никогда не давала в руки книгу. Оленька спокойно к этому относилась — Алене нравилась музыка рифм, ну пускай, чего бы не послушать. Но сейчас ей меньше всего хотелось внимать завываниям нервнобольной американки. Ей хотелось, чтобы Иосиф произнес какое-нибудь волшебное слово, которое все поставит на места, и тогда можно отправляться спать, Вовка ждет, не ложится, а уже без пяти двенадцать.

— Нет, Ален, мне надо идти. У меня завтра Глеб спозаранку. Постараюсь не бояться, — уже с улыбкой, Иосифу.

На улыбку он не ответил.

— Оля, я знаю, ты ждешь от меня чего-то, какого-то ответа, но мне нечего тебе сказать. Все у тебя получится, просто топай тихонечко вперед. А насчет этого твоего Нико… трудно вот так понять, что за тип. Судя по твоему рассказу, победителей любит. И на черта он тебе сдался?

39

— Хочешь, возьми. Может, пригодится, — Глеб протянул Оленьке распечатанную с компьютера пачку листов. — Наши ребята писали. Прости. Не получается у меня языком молоть.

Оленьке было и досадно, и смешно. Праздники, никто не работает, договорились зачем-то на десять утра, у Глеба в конторе. Показал ей кайты (на парашют похожи), рассказал — как рассказывают покупателю. А как до эмоций дело дошло, до того, чтобы живописать стокилометровую гонку по заснеженному озеру — проект «Имандра», о котором Иосиф упомянул, — тут все, ступор. Закрыт человек, хоть ломиком взламывай. На все вопросы — «это не передать», «так не расскажешь», «почувствовать надо». А ей-то что делать?

Конечно, она могла бросить эту идею с кайтингом. У Нико голова забита кучей всего, может, и не вспомнит о странном поручении про сноуборды сочинить. Тем более что вряд ли он ждет от нее «откровений». Но малодушно это как-то получилось бы.

— Спасибо, Глеб, почитаю на досуге. И проспекты я тоже забрала бы. Нужна ж и техническая часть, одной «лирикой» не обойдешься…

— Лирики ты от меня и не дождалась.

— Ну… не можешь так не можешь. Все равно припишу, что ты меня консультировал. Опять же, рекламка магазинчику.

Около одиннадцати Оленька вышла из магазинчика (одно название…) на окраине города, добрела до метро. Нико собирал народ к двум-трем часам, чтоб допоздна сидеть. А может, у него с утра другая работа была.

Возвращаться домой, в Бутово, смысла никакого. Праздники, Вовка сидит дома, обстановка нерабочая. Да и в метро лишний раз трястись неохота. Решила доехать до «Смоленки» и там осесть в кафе. Недалеко от их подвальчика обнаружила полутемное кафе, больше походившее на ночной клуб.

Села за столик под низкую лампу. Заказала чашку мятного зеленого чая, огляделась. Было довольно симпатично, хотя и мрачновато. На стене напротив красовалась идиотская картина: баклажан, в воздухе парящий. Что побудило художника выбрать себе в натурщики овощ? (В натурщицы? Может, это дама.) Оленька смотрела на жирненькую темно-фиолетовую каплю, увенчанную зеленым воротничком, и не сразу заметила — едва видные — прозрачные, как у стрекозы, крылышки. Баклажан летел куда-то. Оленька представила себе, что однажды войдет в этот бар с Нико, вечером. Они сядут за столик, и она укажет ему на баклажан: «Видишь крылышки?» Какая-то ерунда, а как внезапно радостно от нее стало. Оленька вытащила из сумки пачку листов, что дал Глеб, и начала читать.

40

— Оля, у тебя ничего для меня нет?

Нико стоял за спиной у сидевшей за компьютером Светы, локти на спинке стула. «У тебя ничего для меня нет?» — это вместо «здрасте».

— Есть.

За два с половиной часа в обществе баклажана она успела почеркать без