Книга Холодные и теплые предметы - Ирина Кисельгоф

Он помолчал.

– Слава богу, что хоть в короткое время улучшений она отдыхает. Недолго.

Он снова замолчал. Так мы и расстались молча. Что тут скажешь?

Я зашла к ней ночью, на следующий день. Она бредила. Металась в кровати и бредила.

– Игоречек. Родненький. Не бросай меня. Пожалуйста! Пожалуйста! Я без тебя умру. Не бросай! Я что хочешь сделаю. Ноги буду твои целовать. Любимый мой. Родненький. Как я без тебя? Господи! Будь со мной. Не бросай меня! Господи!

Ее узкие восковые пальцы цеплялись за белую казенную простыню. Цеплялись, как за последний кусок надежды. Ее внимательные, неподвижные, слепые глаза лихорадочно вглядывались в белый казенный потолок. За казенным потолком было небо, а за небом – бог.

Разве она не знает, что богу на нас наплевать?

– Мамочка! Помоги мне. Дай водички холодной. Где ты, мамочка? Я не хочу умирать, – безнадежно скулил брошенный, жалкий щенок.

Снова и снова. Снова и снова. Снова и снова. Бесконечно, вечно, разрывая душу и сердце в клочья.

У ее кровати сидел Игорь. Он сидел, согнувшись, ссутулившись, сгорбившись, закрыв ладонями уши так, что побелели ногти.

– Подснежники. Дождь из подснежников, – тихо и жалобно скулил заброшенный щенок. – Когда это было? Игоречек. Когда? Помнишь?

Ее муж закрывал уши ладонями так, что белели его пальцы.

В полутемном коридоре, поодаль у окна стояла ее соседка.

– Я не могу спать. Бессонница. Не сплю ни днем, ни ночью. Мне сказали, что в отделении свободных мест нет, потерпите. – Она помолчала и добавила: – Мне жаль ее мужа. На чем только силы держатся? Тащить на себе всю жизнь тяжелобольную женщину. Сколько для этого надо сил? Не знаю.

Она вздохнула и замолчала, вглядываясь в темень за окном. Брошенного щенка не было жаль никому, даже мужу. Устали все. А мать ее давно умерла.

– Обещали скоро перевести, – не оборачиваясь, сказала женщина. – Как только место освободится. А я к тому времени уже с ума сойду. Сил моих нет. Никаких.

Она снова замолчала.

– У меня хороший муж. Не приведи бог. Чувство долга – страшная вещь. Похоронить родных заживо? – Она вздохнула. – Нет. Не хочу быть обузой. Лучше в омут.

Я решила больше не приходить. Уйти в свою жизнь без забот и хлопот. Я купила самые дорогие лекарства, Игорь и не узнает. Подумает, что от отделения. А Месхиев сделает все, что нужно. Из кожи вылезет. Он обещал.

Я шла в терапевтический корпус, думая, что омут – это последнее, о чем думают люди. Они цепляются за жизнь до последнего. Зубами, когтями, силой или слабостью своего духа. Надежда теплится даже в тех, кто знает, что умрет в любом случае, завтра, или послезавтра, или через полгода. Знаю по своим больным.

Я шла к себе, чувствуя облегчение. Я поставила в этой истории точку. И не хочу больше ничего знать ни о Лене, ни о ее муже. Я только желала, чтобы в моей жизни с моими близкими не было ничего похожего, потому что этого я не перенесу. Перед моими глазами вдруг всплыло лицо деда, обезображенное смертью от удушья и одиночества. Я никогда не видела его умершим, но сейчас видела его лицо так же ясно, будто сама была за стеной его комнаты в ту самую страшную для него ночь. Не приведи господь! Ни за что на свете!

Господи, что же так мерзко на душе? Как же жить дальше?

* * *

Я встретила Игоря у магазина возле больницы, почти у самой парковки. Торопилась домой после работы, в свою жизнь без хлопот и забот. Он шел, ссутулившись, глядя себе под ноги. Заметив его, я отстала, чтобы не столкнуться глазами. Мне было никак, просто решила переждать. Избежать трудного разговора о больной жене и тяжелой жизни. Ускользнуть от ненужного сочувствия, бесполезной жалости, никчемного, пустого диалога. От еще одного слоя тяжкого груза на душе. Душа человеческая не штанга, и человек не тяжелоатлет. Душа человеческая такая тонкая и хрупкая, что легко рвется и бьется даже от незначительного напряжения, любого, самого ничтожного давления. Я решила беречь себя.

Он шел, я смотрела ему вслед. Его руки были бессильно опущены. Он ничего в руках не нес, и он не походил на Шагающего ангела, в руках которого светится его сердце. Шагающий ангел бережно несет его в своих ладонях, чтобы кому-то отдать. Тому, кому это важнее всего. Отдать и умереть. Шагающий ангел – фигура трагическая, согласно концепции Ермолаева. Это вымышленный образ бескрайнего воображения художника. Среди людей ангелы не живут. Среди людей живут люди со своими трагедиями; для них эти трагедии большие, для остальных – маленькие.

Игорь вдруг остановился, словно запнулся. И медленно развернулся ко мне. Он, не двигаясь, смотрел на меня, я на него. Долго-долго, пока черные дыры наших глаз не встретились и не закрутились гигантской воронкой. Гигантской черной воронкой из ядовитых лепестков розы ветров, зеленой и сиреневой. Таких цветов в природе и не бывает. Это цвет крыльев ангелов из преисподней.

Мы сцепились, как парные хромосомы, на заднем сиденье моей машины. Мы сдирали друг с друга одежду, как в последние мгновения перед концом света. Мы преступники, и мы это знали. Завтра могло и не быть. И надо было успеть до тех пор, пока не постучит наша совесть.

Я сама сняла с себя белье и подставила, подняла свои бедра навстречу. Сил не было ждать и терпеть. Я кричала от боли и наслаждения, цепляясь зубами и когтями за чужого мужа умирающей женщины. Я видела горное озеро с ледяной до ожога водой. Я видела в его черной тьме канкан белых ног, мелькающих, словно в калейдоскопе. Кружащихся с немыслимой скоростью белых-белых ног в черных туфлях, отливающих антрацитом. Я видела белоснежную звезду с черной, угольной каймой по краю в самом центре бездонного горного озера.

Я услышала, как он коротко всхлипнул и рухнул на меня, а я обхватила руками его влажную спину. Мы сидели, не разнявшись, на заднем сиденье моей машины, пока я не увидела свою голую ногу у спинки переднего сиденья. Белую ногу в черной туфле, поблескивающей антрацитом.

Мы любили друг друга на заднем сиденье. В моей машине. При свете дня. У моей больницы. Нас мог видеть кто угодно. Я отъехала от парковки совсем немного. Два сумасшедших подлеца. Да, подлеца! Я рассмеялась и убрала ногу.

– Ты что? – спросил он.

– Мы не сказали друг другу почти ни слова, – ответила я. – Этот норма или патология?

– Патология, – ответил он и прикусил мою губу так, что мое сердце снова умчалось в пятки. Туда, где блестят антрацитом мои туфли.

Мы сидели в моей машине до глубокого вечера, пока не спустились сумерки. Просто сидели и держали друг друга за руки. И молчали. Нас мучила совесть, которая пришла незваной гостьей. Не постучавшись.

– Помнишь букетик ромашек?

– Помню, – засмеялась я.

– Он в книге. Она пропахла ромашкой вся. Я открываю страницы и смотрю на него. Каждый день. Трогаю, глажу кончиками пальцев. Тихонько-тихонько, чтобы он не погиб.