Книга Долгая ночь (сборник) - Ф. Шумов

будет? Мои объяснения — что суд, видимо, определит ей принудительное лечение — слушала недоверчиво, и что меня удивило: после первого допроса осталось во мне убеждение, что она со мной откровенна и что контакт установился. Что же могло измениться за четыре дня? Но доискиваться не стала, подумала: само собой выяснится, не сейчас, так позже. Задала, как положено, вопрос, признает ли себя виновной? Смотрю — у Кати на лице кривая усмешка:

— Какая же моя вина? Я вам прошлый раз сдуру поверила, думала, добра мне желаете, выложила все, а вы воспользовались... Нечестно...

Вот те на! Катя, — спрашиваю, — да очнись! Чем же я воспользовалась?

— А как же, если бы я вам про тетю Дусю не рассказала, ничего бы вы со мной не сделали, отпустили бы и все. За травку же, что курю, нельзя судить. А теперь выходит групповое дело...

И смотрит жалостно, и горечь в глазах. Кто же ей, думаю, наплел такую ахинею? Ладно, после доищусь, кто тут, в больнице, такой умный! Объясняю:

— Группового дела для тебя как не было, так и нет, а статья твоя — за то, что покупала и хранила наркотики, притом постоянно. За это положен суд. Я ведь только следователь, сама законов не издаю, лишь исполняю. А тебя лечить надо, понимаешь?

Она склонила голову, в глазах неверие:

— Раз лечить — зачем обвинение?

— Так процессуальный кодекс определяет. У тебя же не просто лечение, а принудительное, по суду.

— А если суд вместо лечения — да в колонию?

— Суд может решить по-разному, на то он и суд, а надеяться будем на лучшее. Ну-ка, возьми постановление, прочти еще раз: там есть про сбыт? Или только про то, что сама курила?

Она снова принялась читать — водит дрожащим, желтым пальцем по строчкам, губы что-то шепчут... Наконец вздохнула:

— Так вы меня не обманываете? А правду говорят, будто вам, следователям, дают премии за групповые дела?

Смеюсь:

— Ну, Катя, ты меня удивила! Кто тебе такое наплел?

— Да тут много доброхотов...

— А ты и уши развесила!

Словом, расписалась она и в постановлении, и в протоколе, потом спрашивает, вы у моих родителей уже побывали? Узнав, что не была и пока не собираюсь, стала просить:

— Не надо к ним ездить, ну пожалуйста! Им будет совсем худо... Отец старый, на пенсии, всю жизнь ребят в школе учил. И мама... Она тоже учитель и еще работает, хотя и плоха здоровьем. Они ничего про меня, ничего не знают. Я им пишу, что институт кончила, работаю... Если узнают про травку — отец умрет, от одного позора... Я бы им открыточку написала, а вы бы отправили, пусть пока думают, что у меня все в порядке... Можно ведь так? Ну скажите — можно?

— Я, Катя, подумаю. Теперь подожди минуту, позову санитарку...

Едва я появилась в райотделе, позвонил начальник отделения — будто специально дожидался:

— А, явилась! Быстро ко мне!

Вообще-то он у нас не то чтобы добренький: и сам дисциплину знает, и с нас требует. Но — уважительно, без окриков. А тут — «быстро ко мне!» И трубку положил. Что же там такое стряслось?

У начальника вижу Павла Гордеича. Сидит чернее тучи, взбудораженный.

Начальник говорит:

— Антонина Петровна, послушай, что получилось... — и к Павлу Гордеичу: — Расскажи ей!

Оказалось — действительно беда, да какая...

Вот я сказала Кате час назад — я, мол, следователь, закон исполняю. А закон — он и есть закон, каким бы суровым не был. Это не я придумала, это еще из римского права. Но я, служитель закона, не могу оставаться бесстрастным — боль человеческую, страдания и слезы воспринимает мое сердце. Не могу я быть безразличной к тому, с чем соприкасаюсь...

У Павла Гордеича получилось вот что:

Была устроена засада у квартиры Валентина, чтобы выявить его клиентов. Сегодня с обеда замаячила во дворе какая-то взъерошенная фигура: парень здоровенный, волосы растрепанные, неопрятные, глаза суетливые... Сел на скамейку у подъезда, мается.

Тут-то и появилась Елизавета Климовна. Парень к ней, а она его увидела, остановилась — опять, говорит, ты? Зачем приперся? И так Валентин из-за вашего брата в тюрьму угодил...

А парень ухватил женщину за руку — молчи, такая-сякая! Пошли, я у него возьму травки, там еще осталось, я знаю!

Елизавета Климовна кричит: нет! нет! И была бы — ничего не дам! Руку вырвала — и в подъезд. Парень за ней...

Павел Гордеич заскочил туда секундами позже — и опоздал: парень ударил женщину ножом в спину...

Я растерялась.

— Неужто убил? Как же так?

Павел Гордеич головой качнул:

— Пока жива, вот вам телефон, она в хирургии. Ее сразу, как привез, на операционный стол...

— А парень?

— Что парень? В КПЗ он, только сейчас с ним разговаривать бесполезно, не в себе. Завтра, может, отойдет. А нож вот... — И кладет передо мной финку.

Меня нервная дрожь колотит.

— Павел Гордеич, голубчик, да что же это такое?

Положил он свою руку на мои пальцы — вы же, говорит, — знаете, у наркоманов такая агрессивность бывает...

Что бывает — знаю. И в какие периоды, тоже знаю... А Елизавета Климовна за что попала под нож? Ведь имею же я право сказать завтра Валентину: чего искал, то и нашел, если Лиза твоя умрет — на тебе вина. С травкой начал баловаться — жди беды... И ведь знаю, что права, что справедливые это мысли. Но Валентину все-таки этого не выскажу. Вроде злорадства выйдет... Нет, не скажу.

Парня зовут Сергеем, Сергеем Антоновичем Орловым. Ему двадцать восемь лет. Отслужил армию, был десантником. В декабре 1979 года в первой группе советских воинов высадился в Кабульском аэропорту, когда правительство многострадального Афганистана призвало наших парней себе на помощь.

Там, в Афганистане, прослужил два года, за это время не раз приходилось перехватывать на горных тропах душманские караваны — тащили на себе из Пакистана ленивые верблюды аккуратные тюки с пачками героина в блестящей фирменной упаковке.

Сергей к пачкам относился безразлично: знал, что зло, чума, но в чем это зло — не видел.

После Афганистана работал в прокатном цехе Кузнецкого металлургического комбината. Три года назад был в командировке в Узбекистане, в Бекабаде, на тамошнем металлургическом заводе. Подружился с местными товарищами. Пробыл там долго, больше месяца. Однажды увидел, как курят «травку». Спросил, что