Книга А и Б сидели на трубе - Сергей Тамбовский

написать…

Но хватит про памятники, пора бы и о насущных проблемах задуматься… а задуматься про них как-то не получалось, одни обрывки мыслей в голове мелькали, как телеграфные столбы в окне скорого поезда. Ладно, махнул я рукой, завтра додумаю, утро, как говорится в народе, вечера мудренее… и заодно мудрёнее. А сейчас пойду-ка я родителей встречать.

Перед моим тринадцатым подъездом на лавочке сидел угрюмый и насупленный братан-близнец, не тот, который к Ленке клинья подбивал, а второй. И под левым глазом у него наливался здоровенный фингал, как раз в николаевский червонец диаметром.

— Явился, не запылился? — недобро сказал он мне, оставаясь на лавке.

— Так пыли же нет на улице, с чего мне пылиться-то? — сделал попытку перевести всё в шутку я.

— Сашку на пятнадцать суток закрыли, — не понял моей шутки он, — а всё из-за тебя, падла.

— Вот же снова-здорово, — сел я рядом с ним, — папашу-то кто порезал, я? А может Пушкин? Мы с Александр Сергеичем тут каким боком к его художествам?

— Если б не та монета, никто никого не порезал бы, — так же угрюмо продолжил он.

— Опять не понял — как эта монета со мной связывается? Ты уж говори прямо, раз начал.

— Клад кто нашёл, Пушкин? — передразнил он меня.

— Какой клад, товарищ братан? — решил идти в отказ я.

— Известно какой, который под полом первого этажа дебаркадера был.

— А ты его видел, чтоб так заявлять?

— Видеть не видел, но слышал, как ты с лектором уговаривался добычу поделить.

— Ладно, — мысленно махнул рукой я, — расскажу тебе всё, как есть. Да, разговаривал я с лектором на эту тему, и мы даже проверяли две комнаты на предмет этих кладов, но ничего не нашли, ни одной сраной медяшки. Глупостями всё это оказалось. А ваша монета там видимо совсем по другому поводу оказалась. Не надо было её папаше показывать, тогда бы и проблем у вас никаких не случилось.

— Сам знаю, что не надо было, — отвечал он, — это всё Санька похвастаться решил. Сколько хоть она стоит-то, не знаешь случайно?

— Случайно знаю, участковый просветил, когда про вас расспрашивал — от ста до двухсот рублей, зависит от состояния монеты и года выпуска.

— Блин, — расстроено пробормотал братан, — мне бы эти деньги сейчас пригодились бы.

— И зачем они тебе?

— Мопед давно хотел купить, присмотрел уже подходящий, как раз двести рубликов хватило бы.

— И что за мопед? — чисто чтобы поддержать разговор, спросил я.

— Ригу или Верховину.

— Они вроде больше двухсот стоят…

— Если только немного, я бы добавил из заработанного… да что теперь говорить-то, уплыли денежки.

— Могу тебя огорчить, Вова, — сказал ему я, — ты бы эту монету продать не смог бы ни за двести, ни за сто.

— Это почему?

— Кинули бы тебя при сделке, стопудово. Или совсем уже копейки какие-нибудь предложили. И ещё, если ты не знал, то сообщаю тебе дополнительно — за спекуляцию драгметаллами статья есть. До 3 лет лишения свободы с конфискацией. Так что может и хорошо, что вы её продавать не полезли, эту монету.

— Ты меня, блин, совсем расстроил, — закручинился братан.

— Хватит ныть, лучше делом каким-нибудь займись… а с мопедом я тебе так и быть, постараюсь помочь как-нибудь. Саньке-то там что светит в ментовке?

— Через 15 суток вроде выпустить обещали.

— А с отцом вашим чего?

— Через неделю, сказали, выпишут.

— Ну и ладушки, а я побежал, дела.

Родители уже прибыли домой и собирались ужинать, я присоединился.

— Ну что там с переходом в физмат-школу-то? — напомнил я матери.

— Вопрос непростой, — ответила она, — я закинула удочку в эту 38 школу, у меня там пара знакомых учителей есть, они сказали, что попробуют расширить уже составленные списки.

— В конце концов я же не троечник какой-то, — напомнил я, — они там не кота в мешке покупают, а потенциального медалиста и призёра районных и областных олимипиад, я же призовые места там занимал.

— Было такое, — призналась мать, — в четвёртом и в седьмом классах первое место в районе по математике.

— И в восьмомклассе второе место по физике, — напомнил я и продолжил перечислять свои заслуги, — и ещё я в спортивную секцию сегодня записался.

— Да ты что? — удивился отец, — в хоккейную?

— Неа, в теннисную, у нас на Торпедо отличные теннисные корты построили.

— Спорт уж очень непопулярный в СССР, — напомнил отец, — хоть бы в футбол что ли пошёл или в лыжи.

— Вот если с теннисом не получится, тогда подумаю и о футболе, — и на этом наш разговор завял сам собой.

А ночью мне в очередной раз приснился очень странный сон.

Сижу я, значит, за столом в нашем дворе — как и в любом уважающем себя дворе, у нас тут имелся вкопанный в землю длинный стол с лавочками по бокам, на нём обычные заводчане забивали козла, а более продвинутые граждане изредка играли в шахматы. Так вот, стол этот совсем пустой (такое нечасто, но случается), ночь уже настала, поэтому темень кругом непроглядная, а стол освещается яркой двухсотсвечовой лампочкой из ближайшего фонаря.

Что я тут один делаю в такое время суток, не совсем понятно, поэтому я насторожен и несколько на взводе. Откуда-то от северной половины дома появляется странная парочка, мужик и парнишка, причём мужик лысый, а парень в коротких штанах, так у нас уже сто лет никто не ходит. Они приближаются, садятся напротив меня и оказываются соответственно Владимиром Ильичём с пьедестала индустриального техникума и пионером от стадиона «Волга». Самое удивительное в этом то, что я ничему не удивляюсь — ну Ленин, ну пионер, бывает и не такое…

— Привет, Витя, — говорит Ленин, а пионер ему вторит, — здоров, Витёк.

— Добрый вечер, товарищи, — с трудом подбираю нужные слова я, — как жизнь, как дела, как там стоится на своих пьедесталах?

— Ты знаешь, — Ильич достал из кармана своего коричневого пальто пачку папирос, я краем глаза успел заметить, что называются они «Ира», — надоело, если честно. Стоишь там, как болван, а жизнь идёт мимо. Закуришь? — предложил он мне.

А я не удержался от цитирования Маяковского:

— Нами оставляются от старого мира только папиросы Ира… спасибо, Владимир Ильич, не курю я и вам не советую — очень вредная привычка, сокращающая жизнь.

— Да знаю я, — с грустью ответил Ильич, — только мне теперь ничего уже жизнь не сократит.

И они задымили вдвоём с пионером, как два магистральных паровоза.

— Меня вообще-то Павликом зовут, — наконец представился пионер.

— Морозовым? — на автомате вылетело у меня.

— Нет, Борисовым, — не стал дискутировать он, — скульптор меня слепил с этого