Книга Ardis: Американская мечта о русской литературе - Николай Усков

Корреспондент журнала Toledo, побывавший у Профферов за год до смерти Карла, так описывал увиденное: «И „Ардис“, и Профферы обитают в 25-комнатном доме… где штабеля книг и редакторская техника соседствуют с толпой тинейджеров (трое из них – Профферы), их четырехлетней дочерью, Арабеллой, орущими телевизорами, двумя собаками, плюс обычно по меньшей мере одним русским писателем на постое». Кстати, своего белого пуделя Профферы назвали Пушкиным. «Русские считают это скандальным», – пояснял Карл, кажется, не без удовольствия.

Рон Майер происходил из скромной семьи, и его откровенно поразил огромный дом Профферов. «Холл, – рассказывает он, – был с потолка до пола завешан русским искусством, которое они собирали или получали в подарок. За окнами в пол открывался вид на ошеломительных размеров газон. Дальше следовала галерея с библиотекой. Наконец, телевизионная комната с проектором. Тогда это было в новинку, но Эллендее всегда нравились технологии».

«Мы смотрели там кино, телевизор, – вспоминает Маша Слоним. – И как только шла реклама, все сразу начинали заниматься своими делами: кто книгу читал, кто – рукопись, кто болтал». Всe это напоминало быт общаги, Слоним называет жизнь в «Ардисе» «студенческой». «С Эллендеей очень хорошо было сплетничать, хотя бы по поводу Иосифа, – добавляет Маша. – Раз в неделю мы ездили на шоппинг в супермаркет. Карл был подсажен на пепси (Владимир Марамзин утверждал, что это была кока-кола). Он не пил спиртного совсем. Зато если не было пепси в доме, ему становилось плохо – примерно как у меня с сигаретами. Поэтому мы всегда покупали такие мощные упаковки для него. Банками был забит весь холодильник». Рон, правда, этого не помнит и не исключает, что Карл пил вино или даже скотч. Эллендее же нравилось французское белое.

Вероятно, в жизни случались разные периоды. В переписке с Копелевыми периодически фигурирует некая «Копелевка», неизменно в ностальгическом ключе – что бы это ни значило, но вряд ли было ниже сорока градусов. А поэт Евгений Рейн, один из «ахматовских мальчиков» и друг Бродского, пересказывал мне разговоры с Проффером в СССР либо в 1969 году, либо немного позже: «Карл жаловался, что его в каждом доме очень спаивают, и он больше не может вместить столько водки».

«Трудно передать, до какой степени была насыщена русской литературой наша жизнь. В Энн-Арборе наши дети на лужайке играли летающей тарелкой с собаками, а в гостиной наши друзья ели пиццу и паковали книги», – вспоминает Эллендея. Войнович в интервью для этой книги рассказывал, как запускал змея вместе с Арабеллой, а Бродский с Аксеновым, судя по известным фотографиям, играли в баскетбол, что бы между ними ни происходило, конечно, до окончательного разрыва отношений в 1980 году.

Профферы были не только учеными, редакторами и американcкими либералами. Они были молоды и веселы. «После твоего отъезда случилось многое, – пишет Карл Иосифу Бродскому где-то в середине 1970-х годов. – Эпидемия холеры опустошила усадьбу, умерли все, кроме Динары (Динарой звали немецкую овчарку Профферов. – Н. У.). Я был воскрешен тремя днями позже при помощи нашатыря и теплой тряпочки. Я женился на Динаре, она – единственное, что у меня осталось в этом мире. Все прочие похоронены в Годзилле, под яблоней, как мы всегда и планировали (Годзиллой они называли старый гигантский кадиллак синего цвета. – Н. У.). В своей последней воле и завещании, прочитанном вчера в полночь, Эллендея оставила тебе пару недавно ношенных панталонов и пузырек капель для носа. Три дня на том свете произвели на меня слабое впечатление, и теперь всe прекрасно, я вполне счастлив, разве только немного трудно быть женатым на существе, которое столь бездумно охотится за фрисби и мячиками. Я собираюсь опубликовать обширную книгу стихов, посвященную пережитому. Все они в рифму, а потому должны быть хороши… Теперь к делу, имей в виду, учти и действуй в соответствие с нижеперечисленными пунктами, которые с этих строк более не являются нонсенсом».

Уже первый пункт профферовского списка заставляет в этом усомниться: «Нэнси (Беверидж, сотрудница „Ардиса“. – Н. У.), возможно, беременна. Ты женишься на ней?» Далее следуют еще 11 пунктов, действительно местами деловых, и подпись: «Я бы послал рифмованное письмо, но проза лучше. Странновато, что это всe еще твой Карл Проффер».

Я привел это шутливое письмо в том числе для того, чтобы у читателя не сложилось ложного впечатления об «Ардисе» как месте сугубо академическом и героическом. Его имидж был совершенно другим. Cам Проффер придумал характерное имя для обитателей своего дома: «Ардиситы». Эллендея вспоминает: «За работой в поздние ночные часы рождался сумасшедший домашний юмор „Ардиса“: „Конкурс двойников Мариэтты Шагинян“ (номинировались и мужчины); конкурс „Найди Книппер на картинке“… Карл был остроумным человеком с острым чувством абсурда и склонностью к мистификациям», в чем вы несомненно уже убедились.

Кстати, шутливое заявление Карла, что «проза лучше», тоже, надо полагать, относится к домашнему юмору «Ардиса». Бродский считал, что быть поэтом – «высочайшее призвание на земле», и тяжело переживал невозможность адекватного перевода своих лирических текстов на английский. Он, в частности, маниакально пытался сохранить в английском рифму, над чем Карл в процитированном письме недвусмысленно иронизировал («Все они в рифму, а потому должны быть хороши»). В конечном итоге Бродский в поисках английского читателя, который соответствовал бы блеску его интеллекта и образности, выбрал жанр прозаического эссе, подтвердивший в глазах нерусского мира его право на международную значительность.

Впрочем, была у «Ардиса» и другая сторона – я бы назвал ее мистической. Татьяна Лоскутова, побывавшая на Heather Way в 1988 году, вспоминает: «Птицы вокруг кричат кошачьими голосами, семья енотов живет на крыше, белки носятся по холмам… И все делают вид, что ничего особенного не происходит». Ничего особенного и не происходило. Или происходило?

После того, как мы узнали другие страны, пожили то там, то здесь, освоились с современным бытовым комфортом, западный мир утратил для нас значительную часть своих чудес – хотя бы упомянутое Лоскутовой тесное соседство человека и всякой дикой живности, совершенно нетривиальное для тогдашней России: в страхе жили не только люди, но, кажется, и звери. Одним словом, тогда эти еноты, белки и птицы с кошачьими голосами, наверное, чудесным образом роднили «Ардис» ни много ни мало с Лукоморьем.

«Всe это сюрреально», – признается Иосиф Бродский Эллендее, оказавшись еще в их первом энн-арборском доме: «Встал сегодня, – сказал он с юмором и недоумением, – и вижу: Иэн (сын Карла. – Н. У.) сидит на кухонной стойке. Засовывает хлеб в металлическую штуку. Потом хлеб сам выскакивает. Ничего не понимаю».

Или вот из личного дневника Тани Лоскутовой: «В кухне, где я всe это пишу, – жуткий шум. Что-то включилось само, шум нарастает, определить, что это: рефлектор, холодильник, кондиционер – невозможно. В шкафу кто-то живет, булькает, двигает посуду… Если это посудомоечная машина, то как она знает, когда включаться? Или всe здесь запрограммированно Эллендеей, а значит, и должно включаться, мыть, греть, холодить, когда ему вздумается… Эллендею не зову, боюсь показаться ей глупой. Но и боюсь – не очень. Дом на редкость пожаробезопасен, куда ни плюнь – везде двери… Дверями на улицу оказываются окна, шкаф, возможно, и эта посудомоечная машина. Не исключено, что Эллендея, вернувшись, спросит возмущенно, почему я не выключила эту фиговину. Я промолчу надменно и обиженно. …Если не взлечу, конечно, вместе с этим потоком сознания к такой-то матери!»