Книга Эдда кота Мурзавецкого - Галина Щербакова

Мы перестали слушать Мури. Мы треплемся с Матвеем о своем.

Он спросил меня, как с кризисом. Всякое потрясение в грубом мире отражается и на тонком. Ведь нетрудно себе представить количество душ, перешедших в этот период в мир иной. Перешедших не по движению жизни, а по жестокости и глупости. Бедные несчастные животные, выброшенные, потому что «самим есть нечего». А души самоубийц, разрывающие ауру небесья. Мы просто обязаны придумать мудрую мысль спасения людей – в сущности, для самих себя.

Матвей вдруг просто зашелся от смеха. Люди думают, что мы не умеем смеяться. Еще как умеем. Для этого не надо открывать рот, пускать слюни и издавать звуки. Смех – явление не грубое, оно самое тонкое из тонких и одновременно чудесно материальное. В распоряжении смеха есть изгибы хвоста, отлетающий пух, шевеление ушами, зеленение очей. К смеху Матвея, например, надо прибавить какое-то странное сближение глаз. Будто их не два, а на пол-лица один. Рыжий растянутый глаз посверкивает странным светом. Я-то понимаю, это Матвей заходится смехом-издевкой над дураком-собеседником, то бишь мною, думающим над идеей спасения людей.

– Толстой, я уже не говорю о Чехове, – тихо говорит он мне, – головами бились, томищи книг исписали, чтобы объяснить, что есть добро, а что зло. И где же тем не менее человек? И кто он? Стал ли лучше? Умнее? Добрее? Прозорливее?

– Может, кто-то и стал, – отвечаю я. – Ты что, пересчитал всех читающих? А они, прочитавшие, расскажут о прочитанном еще двум или трем. Уже кое-что!

– А надо всего ничего – чтоб прочел один, но нужный, единственный, тот, кто способен к претворению мысли в дело, добра в жизнь. Ты помнишь лица начальников России от самого ее начала? Каковы, а? Они ничего не читали. Что ни лицо, то карикатура, всегда самодовольная и всегда тупая. И с младых, можно сказать, ногтей. А писатели-умники так старались, так старались для уродов.

– А Ленин маленький с кудрявой головой был хорошенький.

– Хорошенький, пригоженький, ничего не скажу. Это шутка бога. Он выпускает в свет младенческую красоту, чтоб человек убедился, какой путь он проходит от очарования детства до пьяной рожи. Ну, хоть один выросший, заглянув в свой детский альбом, приужаснулся? Что же, мол, со мной произошло? Нет, каждый говорит: какой же я был хорошенький! А то, что стал свиньей, это как бы без понимания. А оно должно быть.

– Человек не замечает своей некрасоты. Это естественно. Это самозащита.

– Не естественно и не самозащита.

– Не знаю, – гордо сказал я. – Я не обязан знать все человеческие мысли. Мне важен цимес мысли.

– Все-таки ты немножко еврей, а потом уже норвег. Цимес – это морковка, между прочим. Ты хочешь знать морковку?

– Я ищу смысл.

– А цимес – это смак. Смак и смысл – это одно и то же или все-таки нет?

Видели бы вы его длинный одинокий смеющийся глаз. В зрачке что-то чернело и мельтешилось. Я понимал, Матвей готовит мне новую мысль, чтоб убить совсем уж наповал.

Ах, как мне хотелось сообразить все раньше и выдать ему прямо в зеленый смех его глаза.

Но во мне стала расти обида за эту морковку, которую я терпеть не могу, за всплывшее незнамо откуда слово «цимес», еврейское, между прочим, что и дало Матвею возможность уколоть меня, норвега, обозвав евреем. Я ненавижу антисемитов, так меня воспитали Ма и Па. Вот с чего меня так дернуло. С несправедливости Матвея. Что я – дурак? Не знаю, что он шутит?

Матвея мне не переговорить. Сказывается влияние Льва Николаевича. И тут я замер. Он же Лев! Лев – вот в чем суть. Я стал нервно перебирать знакомых мне человеческих львов. Сначала никого не мог вспомнить. В конце концов, я и не обязан это знать.

– Ты думаешь о людях по имени Лев? – хитро спросил Матвей. – Их достаточно, но намного меньше, чем требуется, чтоб спасти всех Ванек и Степок. Ну, к примеру, Гумилев. Сын Ахматовой. Какая голова! Как понимал суть жизни. Это он открыл пассионарность. Знаешь, что это такое?

– Нет, – гордо сказал я. Не хватало, чтоб я юлил и притворялся перед Матвеем. – Не знаю, не слышал... А ты знаешь, что такое верошпирон и кардиомагнил? Что глаза вылупил? Это лекарства, дурак.

– Ты бываешь полным идиотом! Мы с тобой говорим о сущностных понятиях, а ты мне о таблетках. Зачем это знать здоровому коту, тем более – давно неживому?

– Неживому и твоя пассионарность не нужна, или как ее там...

– Дурак, – сказал Матвей. – Это великая, сущностная штука. Мы здесь постигаем понятия или нет? Ты вернешься назад и нашепчешь их в ухо своему хозяину. Он проснется поумневшим.

– Он и так не дурак! – возмутился я.

И тут к нам прибрел Том.

– Ну, как дома? – спросил он у меня. – У Ма все еще пухнут ноги?

– Пьет верошпирон.

– Замолчите! – гневно сказал Матвей. – Разве мы для этого собираемся? Сходят с рельс поезда. Сгорают дома с живыми людьми и животными. А у кого-то, извиняюсь, просто вспухнули ноги! Тоже мне проблема.

Том просто кинулся на Матвея. Видели бы вы это! Две вздыбленные шкуры, желтая и серая. Каждый волосок дрожал, а в приоткрытых ртах торчали грозные, как копья у древних воинов, клыки.

Я не выдержал и засмеялся. Потому как все глупо и бездарно.

Они отряхнулись, и первым начал Матвей.

– Прости, – сказал он Тому. Я понимаю тебя. Если не умеешь любить частное, не полюбишь и общее.

– Слава Богу, – засмеялся я. – Петухи драчливые. Вот и у людей так же. С полоборота заводятся. Глядишь – и уже драка, посчитаешь, а их, дерунов, уже целая улица. И некому остановить, потому как по тебе, остановителю, пойдут ногами.

Оказывается, форум слушал нашу свару. Это было видно по выгнутой спине сиамки Сони. Она совсем недавно с земли. Ее усыпили хозяева, когда не стало денег на привычный для нее хиллсовский корм, а другой она в рот не брала.

– Люди не кошки, они привыкают ко всему, – рассказывала она нам. – Мои уже несколько месяцев живут на обезжиренном кефире с размоченным в нем бородинским хлебом. Между прочим – бывшие учителя, но не заработавшие в этой стране за свою жизнь даже на кусок хлеба с маслом.

Я знал больше. Я слышал, как соседка, хозяйка отвратительного громкоголосого маленького Тошки, рассказывала Ма, что ее бывшие сослуживцы усыпили кошку, а потом и сами выпили снотворного – чтоб навсегда.

Хозяева сиамки уехали к сыну в Израиль. Я слышал, кажется, от Матвея, еще раньше узнавшего эту историю, что поездка в Израиль действительно была, но там их, хозяев сиамки, никто не ждал. Сыну они были не нужны, как и святой земле. И старики тоже, как рассказывают, выпили таблетки.

Я не стал расспрашивать подробности у сиамки. Она могла завести разговор надолго, всех достала бы, и ее лишили бы права быть на заседаниях месяц или два. А она наверняка ответила бы: «Делов! От вас уйти – себя спасти. Философы сраные». И все бы обиделись, и оскорбились, особенно те, кто был описан в книжках. Назвать Мурра сраным – это какой же плебейский ваньковстаньковский ум надо иметь! Мурр опять потребовал бы более строгой регистрации на форуме – с учетом прошлого и жизни в прежней семье, ведь она играет немалую роль, если ты по природе своей не свободен и чист, как ветер. И кто бы что сказал, случись новая регистрация? Коты из семьи учителей, врачей и прочих интеллигентов принимались на форум без всяких рекомендаций. А я подумал о Ваське, сыне-муже Муськи. Такой оборвыш, хоть и красавец. Я слышал о его происхождении. Он в своего помоечного, безглазого и хромого отца. Приезжая на дачу, Муська гнала от себя прочь изысканных красавцев. Она ждала, как перепрыгнет этот кошачий урод, и она уведет его в дом. Какие же божественные были у них дети. Васька был лучше всех. Трудно себе представить, но он был похож на отца. Чем-то не физическим, а опять же таки сущностным.