Книга Сыщик, ищи вора! Или самые знаменитые разбойники России - Александр Бушков

Даже в тогдашней Англии (будем справедливы, кое в чем касательно прав и свобод шагавшей впереди всей остальной Европы) не существовало ничего подобного. Для сравнения: еще в XVIII веке в Англии местный сквайр, самый крупный землевладелец, сплошь и рядом занимал посты и местного священника, и члена парламента, и местного судьи, и местного шерифа (в отличие от появившихся гораздо позже американских, английские шерифы занимались не только ловлей преступников – были управленцами с широким кругом обязанностей и большими полномочиями). Читатель сам может догадаться, каким трудным делом было тягаться с таким даже заядлым правдолюбцем…

Особые статьи Судебника запрещали воеводам препятствовать деятельности всех выборных, а самих воевод, согласно другим статьям, можно было законным образом привлекать к суду за произвол, взяточничество и волокиту. И частенько привлекали – благо выборные имели право «сигнализировать в центр» о любых злоупотреблениях воевод. И пользовались им часто. Кроме тяги к справедливости, тут, надо полагать, играл роль и чисто человеческий фактор: людям «простого звания» наверняка было приятно знать, что они в состоянии надзирать за боярами и князьями, на которых совсем недавно и глаза-то боялись поднять. И потому бдили недреманно.

Разумеется, все эти меры не могли полностью истребить нашего дракона, но шкуру ему опалили изрядно. Воеводы по-прежнему при удобном случае, как говорится в знаменитой кинокомедии, путали личную шерсть с государственной, но теперь действовать приходилось с превеликой оглядкой, и там, где прежде без особого труда могли смахнуть в карман с полсотни рублей, приходилось довольствоваться одним-единственным рубликом. Примерно так обстояло.

К сожалению, после Смутного времени и воцарения династии Романовых созданная Грозным система выборных хотя и сохранялась, но крайне ослабла – к радости заворуев. Взятки в приказах брали практически в открытую. Есть интересная картина дореволюционного художника (к великому сожалению, запамятовал фамилию и название, видел в детстве репродукцию), как раз и изображающая обычный рабочий день одного из приказов (его название не приведено, но это не имеет значения – везде творилось то же самое). Перед мелким чиновничком вроде рядового писца толпятся просители со скромными подношениями натурой – кто принес живого гуся в корзинке, кто держит мешочки и кулечки, явно с какой-то провизией. Но подобные скромные взятки – для мелкоты. Чем выше стоял на служебной лестнице тогдашний чиновник, тем крупнее была взятка, деньги за «решение вопроса» требовались приличные, а если уж брали провизией, то не менее чем возами – битую птицу, сушеную рыбу, свежевыловленных карасей, которые ох как вкусны в сметане…

Именно тогда и родились пословицы: «На посуле, как на стуле», «Подьячий любит поднос горячий» («посулами» и «подносами», как легко догадаться, именовались взятки).

Воеводы вновь, как до Грозного, драли и с живого, и с мертвого: вымогали взятки, вопреки царскому указу вводили дополнительные незаконные налоги (шедшие в их карман целиком), завышали цену на продаваемые товары, смахивая разницу тоже к себе в карман. Иногда их все же наказывали, как случилось с воеводой города Сольвычегодска Левашовым. Едва прибыв к месту службы, он потребовал от жителей регулярный взнос в полтораста рублей «за приезд и харчи». Причем проявил изрядную изобретательность: не просто вымогал, а ссылался на некий «царский писаный наказ», якобы позволявший ему именно так поступать. Самого «наказа» он, однако, никому не показывал – поскольку его не существовало в природе, а подделывать «царскую бумагу» не рискнул бы ни один заворуй. За такое любой, будь он хоть боярин, хоть князь, мог получить по полной программе, вплоть до «высшей меры» – это было бы уже не уголовным преступлением, а политическим, каравшимся с особой суровостью…

Впоследствии Левашов настолько всех достал вымогательством, что началось открытое массовое возмущение, едва ли не бунт. Тогда только вмешалась Москва, но воеводу всего-навсего «освободили от занимаемой должности». Однако подобные всеобщие возмущения были редки, народ в основном либо кряхтел и терпел, либо сочинял жалостные челобитные, чаще всего никому и ничем не помогавшие…

Однако, как бы ни лихоимствовали и ни куролесили воеводы в европейской части России, им никогда не удавалось действовать с таким размахом и получать такую выгоду, как их сибирским коллегам…

Размаху способствовала удаленность от высокого начальства. В иные отдаленные районы ехали годами. Гораздо позже, при Елизавете Петровне, на Камчатку послали специального человека, чтобы он привез в Петербург «шесть пригожих девок камчадальских». Видимо, для очередного маскарада. Еще со времен Анны Иоанновны в большой моде были уличные шествия, в которых участие принимали «инородцы» – в своих национальных одеждах, на санях, запряженных оленями или собаками. Зрелища эти собирали толпы народа (и, конечно, всех городских карманников). Посланец императрицы наверняка ехал со всей возможной в те времена скоростью – и все равно путешествие на Камчатку и обратно заняло у него шесть лет…

В XVII веке передвигались еще медленнее. Пока очередная жалоба на воеводский произвол доползет до Москвы, пока там примут решение, пока царский осуждающий указ (если только он последует) прибудет на место… К тому же при тогдашних вольных нравах везущего челобитную лихие молодцы воеводы могли запросто перехватить на большой дороге, после чего бесследно исчезали и челобитная, и сам челобитчик. Уж если опять-таки гораздо позже, при Анне, отправленный из столицы расследовать злоупотребления уральских заводчиков ревизор (причем в высоком, едва ли не генеральском чине) попросту пропал без вести, словно растаял в воздухе, и следствие так и не нашло концов… В XVII веке такие вещи проскакивали еще проще: как у нас говорят, закон – тайга, прокурор – медведь…

А причина выгоды, не снившейся «российским» воеводам, заключена в волшебном слове: «меха». Во-первых, разница в рыночной цене на них в Сибири и в России была просто фантастической. Причем по закону. Достаточно одного примера: сохранился документ о том, что служилый человек «Семен Иванов сын Дежнев» купил у торговца Сысолятина самым законным образом тринадцать собольих шкурок, заплатив тринадцать алтын, то есть по алтыну за шкурку.

Дежнев – тот самый знаменитый первопроходец. Алтын – три копейки серебром. Зато в России одна соболья шкурка в зависимости от качества (выше всего ценились «вороные», то есть сплошь черные соболя) стоила уже от двадцати до двухсот рублей. Для сравнения – немного о зарплатах и ценах. Подьячий (не рядовой писец, но и не особенно высокий чин) получал жалованья двенадцать рублей в год. Нянька малолетней царевны Софьи, как и следовало ожидать, побольше – полсотни. Пуд муки стоил 15 копеек (то есть по сибирским ценам за эти деньги можно было купить пять соболей). Хороший железный топор – тридцать копеек, корова – от трех до пяти рублей. За пять рублей можно было купить и крестьянскую избу «на вывоз» (их тогда продавали уже полностью готовыми, покупателю оставалось разобрать покупку, привезти в свое село и собрать вновь).

Теперь понимаете, какую прибыль можно было получить даже от мелких сделок наподобие дежневской? Человек, привезший из Сибири десяток шкурок (особенно высокого качества), мог обеспечить себя на всю оставшуюся жизнь: боярской роскоши себе не завел бы, но мог купить хорошее поместье. А если шкурок – сотня? Две? А если заворуй-воевода прослужил в Сибири достаточно долго?