Книга От меня до тебя – два шага и целая жизнь - Дарья Гребенщикова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Семья собиралась за одним столом раз в год, 3 апреля — на день рождения бабушки. Когда бабушки не стало, продолжали собираться, в память о ней, удержавшей семью от распада — вечно кто-то собирался разводиться, кто-то приводил в Дом чужую, и бабушка всегда вставала на защиту Дома. Так и образовался костяк, который с годами только укреплялся и, если прирастал, то новыми клеточками — рождались дети, у детей появлялись дети, выходили замуж сестры, женились братья, и вот уж сами, собираясь, начинали застолье с того, что выясняли, кем кому кто приходится. Марусю привел кто-то из племянников, привел просто так, похвастаться семейным монолитом в ту пору, когда везде царил распад. Все разводятся, — сказал Сережка, — а у нас, наоборот. Все крепче и крепче. Ну да, — Маруся была умной девочкой — скрепы же. Горизонтальные, вертикальные. Семья, расширяясь, сохраняла как бы одно лицо — все, так или иначе, будто получали прививку от мощного корня семьи Ершовых, и становились такими же коренастыми, кареглазыми, с острыми локтями и крепкой шеей, — мужчины, и кареглазыми, коренастыми, с ярким румянцем на щеках и высоким визгливым голосом — женщины. Дети росли щекастыми, как суслики, крепенькими и умели за себя постоять еще до того, как их обидели. Когда собирались, ели много. Готовили загодя, презирая готовую еду из супермаркетов. Все, что было постановлено к еде бабушкой — соблюдалось. Варили жирные мутные холодцы, строгали горы винегретов, обволакивали свеклой слабосоленую сельдь и нарезали кружком сырокопченую колбасу. Все женщины Ершовых консервировали домашнее — все по одним и тем же рецептам, и выставляли на стол приевшиеся соленые огурцы, маринованные грузди да закатанные под машинку трехлитровые баллоны с яблочным компотом. И тут — Маруся. Вилочкой поковыряла, — нет, это она не ест, и это она тоже не ест, а вот водочки выпьет. Самогонку пить не стала, послали за торговой. И купите мне корейских салатиков, будьте любезны. И воды без газа. И хлеба без глютена. Короче, взбаламутила за один вечер Ершовскую семью. И не в породу была — тут бы сразу старшим обеспокоится, нет — расслабились, без бабушки-то. Маруся такая была — стебелечек. Роста высокого, стройненькая. Плечики, локоточки округлые, пальчики длинные. Грудь, правда для пристального внимания. Глазки из серого в зеленый — переливом. Реснички, бровки. Румянец нежный, сама как загоревший персик. И все — подайте пожалуйста, вас не затруднит? Зачем-то танцы устроили, хотя пели про Хазбулата на радость соседям. А тут танцы — то медленно, то быстро. И уж племянник стенку подпирает, потому, как дядья вперед вышли, пиджаки скинули. А Маруся — то лебедем белым, то лебедем черным. И только утомилась — ей стульчик. А у Ершовых такого в заводе не было! Стульчики там, пальто подавать — не баре. А с того вечера и раскололась семья. Сначала старший брат до того на Марусю загляделся, что из семьи немного выпал. Не заметили. А Маруся уж и ходит — как своя, на 3 апреля. Вот, заметить бы — посуду грязную на кухню не носила, полотенцем чистую не протирала — уже ясно — чужая! Нет. Старший ей поднадоел, она с младшим — и все на глазах у того, у старшего. Тому не пикнуть — жена. И у младшего — жена. Так Маруся и перетанцевала со всеми. А потом пропала — как не было. А кто-то возьми, да и ляпни. Видал, мол, Марусю. У мужиков нервы на пределе, а у жен давно уж. И пошли разборки, драка, посуды побили, бабкиной даже — не счесть. И холодец выкладывать не на что. Потом уж припомнили, кто у кого сколько оттягал, когда дачу бабкину продавали, а уж как до квартиры дошло — где собирались на 3 апреля, все. Дальше суды потянулись. Больше никто ни с кем не дружит, не разговаривает, с Новым годом не поздравляет. Квартиру бабкину разменяли, а на 3 апреля сидят по домам, да телевизор смотрят. Вот, как бывает-то. Права была бабушка. Насчет чужих-то.
Ирина Георгиевна смотрела в окно. С последнего этажа пятиэтажки раньше было видно небо. В небе ночью жили звезды и луна, вечерами солнце садилось за старый парк, просвечивало трамваи, и было все так, как у Пиаф — жизнь в розовом свете. Пластинка с её голосом, заключенным в виниловый диск, крутилась внутри Ригонды, и Ирина Георгиевна, тогда еще — просто Ирочка, сидела на полу, и подпевала. Эдит Пиаф казалась ей женщиной высокого роста, темноволосой, с яркими глазами — трагическая и прекрасная. В школе учили французский, но Ирочка на слух улавливала лишь «любовь», «жизнь», «прощай!» Ясно было и так, что это — о любви. Ирочка мечтала полюбить и подготавливала себя — ходила в театр, в кино и читала литературу. Любви везде было много. В книгах, пожалуй, больше всего. Ирочка садилась за письменный стол — готовить уроки, книгу про любовь клала вниз, а учебник вверх. Так и читала, тайком. То есть сверху была видимая тяга к знаниям, а снизу — душа рвалась к любви. Любить было некого. В классе было 24 девочки и 16 мальчиков. Один подходил по росту, но он гулял с Марусей из параллельного класса, а шансов у Ирочки не было. Она решила полюбить учителя физкультуры, но девочки в раздевалке рассказали про него ТАКОЕ, что Ирочка, заливаясь помидорным румянцем, визжала, когда тот подходил, чтобы поддержать ее на брусьях.
У мамы спросить про любовь Ирочка не рисковала. Мама заведовала лабораторией, там были пробирки, реторты и вредные вещества. У мамы вечно были обожженные кислотой пальцы и добрые, близорукие глаза. Папа все время писал диссертацию. Тема была ужасная — «теплопроводность изотопных материалов, ее обоснование и применение». Мама, близоруко щурясь и пересаливая картошку, говорила, Жора, у тебя завтра библиотечный день? А что завтра? спрашивал папа, утыкаясь в общую тетрадь. Вторник, по-моему, — отвечала мама. Тогда — да, соглашался папа. Случилось как-то так, что теплопроводность папа поехал изучать за Урал, на какой-то закрытый почтовый ящик. Ирочку это веселило — зачем закрывать ящик? А как письма доставать? И как папа туда влезает? Впрочем, потом стало не до смеха. Милая, кругленькая, глазастенькая лаборанточка приехала вместе с папой из «почтового ящика», и они два месяца жили в комнате родителей, а Ирочка с мамой — спали в проходной. Людочка сначала стеснялась маму, и обращалась к ней по имени-отчеству, как к старшей, но после развода стала воевать с беззащитной мамой, надевавшей рваные на пятках капроновые чулки и разношенные дешевые туфли. Людочка стучала каблучками, красила веки голубым и носила мини. Когда квартиру разменяли, Ирочка осталась с мамой, но мама, видимо знавшая о любви больше, чем пишут в книжках, так плакала, что стала плохо видеть, а потом и вовсе — слегла после инсульта. Ирочка после школы пошла в медицинское училище, бегала кормить и переворачивать мычащую, тяжелую мамочку, и совсем думать забыла о любви. Папа родил с Людочкой еще двух девочек и уж совсем не звонил и лишь иногда слал почтовые переводы, хотя жил через квартал от них. Ирочка все больше горбилась, и сама становилась похожа на мамочку, и от нее всегда плохо пахло лекарствами и тяжело больным человеком. Но как-то, на 8 марта, они собрались с девочками в общежитии, и Ирочка выпила вина — от отчаянья. Это так развеселило её, что она пошла на танцы, а после танцев — о, ужас, — незнакомый молодой человек увлек её в чью-то пустую комнату, и все, что совершилось, было ужасно, и не было любви, цветов, признаний, а была боль и чудовищный стыд. Ирочка родила крошечного мальчика, назвала его Аликом и пошла на полставки в ясли.
