Книга Сибирские сказания - Вячеслав Софронов

Банницы, оне ведь пару не терпят, уходят на время, а как кто без дела в баньку сунется, так оне тут как тут, на тебе. Особо оне девок молодых не терпят, под полок утянут, рот лапой заткнут и поминай как звали.

Вот и энта банница на Анфиску зенки вылупила и зашипела: «Ты чего пришла, девка Анфиска, ни далеко ни близко? Али у тебя других занятиев нету-ка акромя как меня, старую тетку, тревожить? Али не ведаешь, знать не знаешь, чего мы с такими ослушницами делаем-управляемся? Не уйти тебе, девка Анфиска, капустная кочерыжка, отсюдова по-хорошему, туточки и смерть примешь!»

А Анфиска и бровью не поведет, глаз на тетку-банницу не скосит, знай себе печку наяривает да сковородочку на камельке накаливает. Отвечает ей спокойнехонько и с улыбочкою: «Тетушка-банница, по темным углам странница, да как ты могла тако дело обо мне подумать?! Да не стыдно ли тебе, самой среди банниц умной, красивой и разумной, меня такой-сякой дурой почесть? Неужто бы пошла я в таку пору безо всякого уговору печку калить, твой покой бередить?! Иль не видишь ты сама, каковое тебе угощение принесла? А ты вот чего-то и невесела – нос на губы навесила да меня пужаешь, смертью стращаешь».

Банница губами хлюп-хлюп, зенками зык-зык, носищем шмыг-шмыг, лапищами скряб-скряб по кудлатой башке, косматой, нечесаной, – ничего уразуметь не может: как так не пужается девка ее, а еще про угощенье толкует. Засумневалась она, думает: «Может, я чего стара дура не так-растак поняла? Пятый десяток в углу сижу, никуда не хожу. Может, теперича указ новый издали, чтоб нас по праздникам красны девки вином угощали?» А вслух спросить стесняется, воспитанье не позволяет.

Анфиска энто дело видит, что банница малость в смущенье вошла, и давай хохотать, потешаться над нею: «Что ж ты, тетушка, серая лебедушка, сиднем сидишь, на всех ворчишь, а гостей ладом принять не научили тебя. Аль не рада угощенью моему?»

Банница нос прочистила, слюнку сглотнула и шипит сверху: «Так бы сказывала сразу, что с угощеньем пришла. Только ничего такого я и не вижу. Матушка моя, что тыщу годков прожила, сказывала мне, будто есть сладости разные: халва да пастила, шоколадки-мармеладки нежны да сладки. Давай их сюды быстрехонько, буду им весьма радехонька!»

А Анфиска смеется-лыбится, в мисочке мучицу с молочком мешает, поварешечкой на сковородочку выливает да тетушке-баннице головой кивает: «А ну-кась отгадай-выгадай, чем я тебя седня потчевать-угощать стану. Загадка проста, да неотгадчива. Сиди, слушай, открой пошире уши.

Плешь идет на гору, плешь идет под гору, плешь с плешью встретилась, плешь плеши молвит: «Ты плешь, я плешь, на плешь капнешь, плешь задерешь, на другую наведешь. Что будет такое? Говори поскорей, не задерживай честных людей!»

Банница закряхтела, затарахтела, лобик сморщила, съежила, пыхтит, скрипит, а чего ответить, и не знает. Полсотни годков в девках просидела, из-за печки не вылазила, на беседы-посиделки не хаживала, загадок не слыхивала. А тут как хошь крути-верти, а ответ говори. Она губищами шмякнула, глазищами хлопнула, язык лопатой выставила и говорит-бает: «То, знамо дело, два плешивых мужика бежали, ненароком друг дружку повстречали, да и разодрались, чья плешь светит ярче, видна дальше. Лысый да плешивый – народ паршивый. Как сойдутся, завсегда раздерутся».

Анфиска, как такой ответ услыхала, платочек свой узорчатый хватала, рот прикрывала, а все одно как захохочет, будто ее черт щекочет: «Ой, тетушка-банница, по углам проказница, не угадала. Тогда слушай еще загадочку для порядочку. Ответь, скажи, особо не спеши, людей не смеши: чего на сковородку наливают, вчетверо сгибают? Держи ответ, знаешь то али нет?»

Тетушка-банница пуще прежнего зенки вылупила, обе по плошке, не видят ни крошки, губищи распустила до самого полка, лобик как стиральная доска, носищем воздух тянет, пузыри пускает, вся страдает, а ответа не знает.

Спрашивает Анфиску, морду сквася: «Слышь, девка-красна, длинна коса, а чего-то я не все, видать, слыхала, ушами плоха к старости стала. Чего там льют, пополам гнут? Может, рубаху али порты для большей красы?»

А девка поспешает, времени не теряет: уже два блина спекла, на тарелочку сбросила, маслицем подрумянила, перед каменкой пританцовывает, каблучком о каблучок постукивает, свое дело ведет, третий блин печет.

«Ладно, – говорит, – не стану тебя мучить, томить, лоб морщить. Прошу прощенья за мои мученья. От тебя, видать, проку, как с голой воды припеку. Разуй глаза, гляди сюда. Сидишь в своем углу, не видишь, чего пеку? Была сказка, будет и присказка. Сошлась мучица да водица, будет тебе чем поживиться. Блинчиков напеку, тебя угощу. Как их кушать будешь, во веки вечные не забудешь. Только потерпи малость, немного осталось».

А тетушка-банница блинов-то сроду не едала, в глаза не видала, во рту не держала, лишь веник-голик за печкой сосала. Сроду отроду никто ее в гости не звал, за стол не сажал, блинчиков печеных, на огне каленных не подавал. Только она молчит, носищем сопит, виду не подает, опасается от Анфиски-редиски смешек-потешек. Обсмеет, опорочит, всей деревне напророчит.

«Э-э-э, велика невидаль блин да каша, ничего нет краше. Согласна и на блины, коль не припасла халвы. Блин не клин, брюхо не расколет, ешь до воли. Пойдут и блины на мой аппетит, а то в пузе давно бурчит-урчит, сердито ворчит».

«Точно говоришь-сказываешь, от блина животу порчи не бывает, то каждый знает. Только потерпи малость, немножко осталось. Не подбивай клин под овсяный блин – он, как сжарится, сам в рот свалится. Хорош блин, когда не один!»

А сковородочка у ней так и мелькает, блин за блином на тарелку сбивает, маслицем мазнет, на другой бочок повернет, сахарком сверху подует, словно узор дивный нарисует.

Ох ты, ах ты! Блины у нас глазасты! Кто таких не едал, ничего не видал.

Слово за слово, блин на сторону и готово. У каждой шутки своя прибаутка, блин к блину прибавка, ешь до устатка! Допекла Анфиска десятый блинчик, попробовала на мизинчик: «Хороша сказка, до чего сладка! Сама бы съела, да нужны для дела».

А тетушка-банница через плечо к ней свесилась, в блинчики впучилась, слюнища по бороде течет, капает, губищами шмякает. До того ей спробовать их охота, так бы и умяла без счета.

Только Анфиска, девка-замухрышка, блинчики от нее платочком вышитым укрыла, отвела подале от мохнатого рыла и говорит:

«Ладно, тетушка-проглотушка, открывай шире пасть, чтоб было куда блину упасть».

Та и рада не рада, готова услада, ротище раззявила, девке подставила, глазища закрыла, позажмурила, ждет, как в гостях у шурина. А видеть не видит, ничегошеньки не чует, чего там Анфиска-замухрышка колдует.

А девка-красна, на руку скора, блинчики кидать не спешит, а сковороду на каменушке калит. Накалила сколь могла, стала сковорода, как маков цвет, красна и… шасть ее баннице в роток по самый локоток. Паленым мясом на всю баньку пахнуло, а девку за порог как ветром сдуло. Бежит, поспешает, блинчики к себе прижимает. Назад и не оглянется, а вдруг да нагонит банница.