Книга Янтарь на снегу - Оксана Глинина

Как-то от всего этого было не по себе, будто я заняла чужое место и пыталась выдать себя за совсем другого человека. От постоянного дерганья и верчения меня начинало тошнить, а собственное отражение в зеркале, которое я имела честь видеть каждый день по нескольку часов кряду — стало вызывать неприязнь.

Более того, все усугублялось тем, что знания, которые я получила в обители, здесь оказались не нужны. От дамы при дворе не требовалось знания нескольких языков, древних летописных текстов, ведения быта и умения держать язык за зубами о внутренней и внешней политике королевства и политических интригах в государстве. Юная леди должна была уметь улыбаться тогда, когда нужно, двигаться плавно и легко, говорить о моде и искусстве, развлекаться сутки напролет. Все это было для меня непостижимо далекими дисциплинами.

А во время еды за общим столом тетки доводили меня до исступления, когда отчитывали за неправильно взятый прибор и полностью съеденную еду на тарелке. Видите ли, леди не должна показывать, что она голодная, и съедать все. Девушка должна оставить часть пищи на тарелке. В обители нас учили быть благодарными богам за любую пищу и доедать все до последней корочки. За тарелку с остатками каши можно было и черпаком по лбу получить.

Ко всему прочему, расшитые серебряными нитями одежда и обувь сковывали, мешали нормально двигаться. И как в таком «переносном саркофаге» можно было научиться танцевать? Осознание того, что во всем этом мне предстоит существовать оставшуюся жизнь, угнетало и безмерно подавляло.

Однажды я не выдержала, когда в отражении в зеркале увидела огроменные ножницы над головой. Таким ножницами один деревенский дед стриг у нас кусты шиповника в саду. Я все понимаю — мои волосы вились, были непослушны и напоминали паклю, если их не расчесать как следует. Но ножницы над моей головой пробудили не самые приятные воспоминания.

— Прокляну! — выпалила я неожиданно даже для самой себя.

— З-за что?! — воскликнул побледневший цирюльник.

— За волосы!

Злополучные лезвия с грохотом приземлились на пол, а их хозяина как ветром сдуло. Потом, правда, пришлось выслушивать лекции теток, что нынешняя мода позволяет носить длинные роскошные волосы, а не стог соломы на голове.

— К тому же, милочка, — вещала леди Катрисс спокойным монотонным голосом, занимаясь при этом вышивкой и не глядя в мою сторону, — волосы требуют ухода, их иногда надо расчесывать, а с вашим запущенным случаем поможет только полное изведение поросли.

Вот как, спрашивается, десять лет я могла за ними ухаживать, а тут, видите ли, это невозможно? Но меня никто не слушал — леди Катрисс продолжала заниматься своим рукоделием, а леди Габриэле листала некий фолиант, судя по гравюрам, весьма сомнительного содержания.

— Волосы резать не дам! — Мой возглас ушел в никуда — тетки продолжали заниматься своими делами.

— Поверь, — спокойно произнесла леди Габриэле. — Мы знаем, что делаем, и уж точно стараемся для твоего блага. Ты тоже постарайся хотя бы не отпугивать окружающих, а то господин Лоренцо опять жаловался на оттоптанные ноги, а цирюльник, между прочим, выписанный из столицы, что обходится весьма дорого, отказался с тобой работать и уехал сразу же после инцидента.

— Не знала, что в столице придворные дамы стригутся садовыми ножницами. — От расстройства чувств мой язык не мог держаться за зубами долго. — Проще сразу подвешивать модниц кверху ногами и серпом сносить шевелюры — так быстрее получится. А еще коса заостренная неплохо подойдет…

— Не язви, деточка, — спокойно молвила пожилая дама. — Но если ты и дальше будешь топтаться по ногам господина Лоренцо или пропускать занятия по пению и рисованию, от нас сбегут и эти наставники. Пожалей хотя бы Легарта — все твои выходки тенью ложатся на его репутацию. А ему сейчас нелегко.

— Вот именно. — Леди Катрисс даже взор оторвала от своей вышивки. — Чего стоила только история с Ренатой! А знаешь, сколько пришлось заплатить сбежавшему цирюльнику, чтобы он держал рот на замке и не рассказывал всем, что его прокляли?

Тут я виновато опустила голову.

— То-то же! Поэтому лучше делай то, что необходимо делать, а не бунтуй, как твоя мать. Сама знаешь, к чему привело ее непослушание.

Это было последней каплей. Я выскочила из гостиной и помчалась, не разбирая дороги. Непрошеные слезы жгли глаза, рыдания сдавили горло. Не плакать! Только не плакать! Это нормально — для них я навсегда останусь дочерью мятежной Инге, бастардом, грязным пятном на репутации Дома. Только вот никто не желал понять, что моя мать была не виновата. Не виновата! Она не бросила, не избавилась от меня, не отказалась. Любила и заботилась о своем ребенке, как умела.

Надо найти Легарта, поговорить с ним, попросить запереть меня в тихой обители на краю королевства и навсегда вычеркнуть мое имя из истории славной и благородной семьи Браггитас. Хватит с меня этого балагана с танцами и прическами, в котором я чувствую себя обезьянкой, на которую нацепили платье и отправили бегать меж довольных зрителей за горстку монет. Смешно, забавно и болезненно, потому что даже обезьяна не в восторге от того, что над нею все смеются и тыкают пальцем.

С такими грустными мыслями я очутилась в совершенно незнакомом месте. По приезде никто мне, разумеется, замок не показывал, наверное, решили — раз я здесь росла, все помню. Ну да, конечно. Мне свою жизнь в этом месте вспоминать не хотелось, не то что само жилище. А в этих покоях я никогда и не бывала. Или бывала? Комната за массивными дубовыми дверями оказалась не заперта, поэтому я вошла.

Странная штука — память. Она способна хранить прошлое где-то очень глубоко, под пластом новых событий и впечатлений. И только тоненькая ниточка — что-то очень важное, что осталось в голове, но еще не подвластно сознанию, — способна вытянуть воспоминание наружу.

Не окажись я в этом месте, никогда ничего и не вспомнила бы. Только тогда, когда увидела огромные пыльные стеллажи со старинными фолиантами, поняла, что была здесь, и не один раз.

Воспоминания, вырванные из забытья, стали возвращаться ко мне, будто исчез слой нанесенной временем пыли. Вот он — этот огромный резной стол с головами львов на боковых тумбах, не изменился с тех самых пор. Я не знала, как находила сюда дорогу, но почему-то прекрасно запомнила это место. Под этим самым столом я сидела, пока мама рылась в бумагах или книгах. Точно помню, что это было. А еще под столом я испуганно пряталась от разъяренной тетки, но это уже потом, после маминой смерти. Если старое дерево не трогали, то анаграмма все еще должна быть там. В попытке ли обрести утраченное или просто из-за разгоревшегося любопытства, я полезла под столешницу. Времена не те, да и я не та, поэтому там оказалось не так просторно, но тело мое протолкнулось в проем между тумбами, и под пальцами проступили знакомые глубокие царапины. Анаграмма имени, что попадалась на всех письмах и даже на ее платке, украдкой была выцарапана гвоздем, зажатым в слабой детской ручке, целую жизнь тому назад. «Ну, здравствуй, мама! Круг замкнулся, и я вернулась туда, откуда начался мой путь. Но уже не как позор рода, а как его надежда на возвышение. Звучит, да? Если бы ты была жива, ты бы оценила шутку судьбы!»