Книга Terra Tartarara. Это касается лично меня - Захар Прилепин

За сутки я могу написать несколько статей и получить за них несколько тысяч рублей минус налоги. За те же сутки вместо томительного ожидания в очереди я еще успею почитать нужную мне литературу, получить от этого эстетическое удовольствие, а после даже пообщаться с друзьями — причем так, что не истрачу всех заработанных за те же сутки денег. Я успею вернуться домой с сюрпризами для детей и позаниматься с ними домашними заданиями. И вечером мы посидим с женой за чаем, и общение наше будет тихим и милым.

Да, чуть не забыл: я еще успею в течение дня встретиться с нужным человеком и передать ему взятку за ту бумагу, которая воистину делается пятнадцать минут, и сберечь себе завтрашний день. И даже после этого деньги у меня останутся. И я лягу спать спокойным, здоровым, честным человеком.

«СНЯТЬ ЧЕРНУЮ РЖАВЧИНКУ, ВСКРЫТЬ БЕЛУЮ ГРУДОЧКУ…»

Крестьянская война, которая не случилась в старой Руси ни разу

Смешно и грешно говорить об этом, но меня всегда будет мучить одно кромешное желание: побывать в той станице, где родились Степан Разин и Емельян Пугачев. Они ведь родились на одной краюхе земли, с разницей почти в сто лет, два атамана великих разбойных войн. Что за огненный вихрь возникал там, над местом их зачатья?

…Станица имела прозванье Зимовейская.

Я хочу туда больше, чем в любые столицы мира, в жареные южные города и выбеленные северные.

Мне кажется, что, выйдя на донской берег по той земле, по которой ходили они — два буйных бунтаря, угодив ногой им след в след, глотнув зимовейского воздуха, заглянув в ту воду донскую, рассветную или закатную, в которую заглядывали они, я б разгадал, отчего Степан и Емельян были такими, к чему родились, как прожили свою страшную, красивую жизнь.

Не сложится разгадка русского бытия, пока не поймешь, что за бурливая кровь торжественно и злобно пронесла их по пыльным степям, высоким водам, шумным городам и всмятку ударила головами о Лобное место.

Но станица Зимовейская навечно полегла под донскою водой: переустройство мира человеком поглотило ее, как распутинскую Матеру. Нет больше на свете Зимовейской, не увидеть ее.

Где-то там, в непроглядной мути, по вязкому дну бродят черные в темноте и радужные при свете призраки. Никогда не коснуться мне их. И я печалюсь.

Даже странно, если б люди, носившие такие грозные имена, как Степан Разин и Емельян Пугачев, не устроили бы кровавые свары. Сама судьба их в именах заключена, разве не слышна она?

Да и два иных смутьяна, хоть статью пониже и дурью пожиже, тоже носили славные прозвания: Иван Болотников и Кондратий Булавин.

У русской истории хороший вкус, тонкий слух. При Разине, к примеру, был славный сотоварищ, на первых порах — равный ему, звали — Сергей Кривой. Но не мог Серега Кривой стать предводителем бунта, не мог и все. А у Пугачева — всякий, кто читал великую драму Есенина, знает — был Хлопуша. Славным, бурным, с рваными ноздрями — таким запомнился Хлопуша, но с его прозванием можно было стать лишь забубенным разбойником. А истинную смуту раздуть мог лишь Емельян свет Иванович.

Как поэму читаешь русские исторические хроники: где Долгоруким, Боротянским и Трубецким противостоят Разины, Булавины и Пугачевы. Две России — державная и окраинная, окаянная, мозолистая — сходились лоб в лоб: Шекспира на них нет.

У русской истории хороший вкус, говорю. Хотя горчит, горчит.

Разин в истории смут — фигура самая любопытная; тому и народная память доказательство: ни о ком больше на Руси не сложено такого неперечетного множества песен и сказаний.

Объяснения просты: народ, может, и наивен, но никак не дурковат, память его хоть и плывет порой, как в дурманном сне, но все же не расплывается до полной потери очертаний.

Первый в сем списке — Иван Болотников. Идеальная фигура для авантюрного романа. Холоп князя Телятевского-Хрипуна. Юным, взгальным парнем бежал он на Дон, что сразу выдает фигуру лихую и склонную к приключениям. В очередной казачьей схватке захвачен татарами в плен, продан туркам, турками посажен на галеры. В морском бою турок бьют итальянцы — таким образом Иван, заметьте, Исаевич попадает в Венецию. Колобродит там некоторое время, затем добредает до Польши, где знакомится с одним из мимолетных Лжедмитриев — то был дворянин Молчанов, который позже стал помогать куда более маститому самозванцу, оставшемуся в истории под кодовым именем Лжедмитрий II.

На дворе стоит 1606 год, только что убит Лжедмитрий I, он же Гришка (а кому и Юрий Богданович) Отрепьев.

Лжедмитрий II оказался Болотниковым очарован и, судя по всему, очаровал и самого Ивана Исаевича. В итоге Лжедмитрий II отправляет Болотникова в Путивль, к своему сообщнику князю Шаховскому. Того, кто сносил уже холопью шкуру, разномастную одежку казацкой голытьбы, рубище татарского пленника, ничтожного раба на турской галере и венецианского, прости Господи, бомжа, — того теперь князь встречает как царского посланника.

И ведь не прогадали, подлецы, поставив на Болотникова!

После первого поражения в противостоянии с воинством Шуйского Болотников одерживает блестящие победы: бьет, к примеру, с полуторатысячным своим наполовину сбродом пятитысячную армию князя Трубецкого.

Долго после этого бросала судьба Ивана Исаевича из стороны в сторону, но надо понять, что учинил он все же не крестьянскую войну, но служил (скорей всего, искренне) подлому самозванцу, и за спиной его была жадная до русского простора Польша. Крестьяне ж просто к делу пришлись, если и были они.

Тем более что в странствиях у Болотникова сложилось весьма оригинальное отношение к русскому народу. «Вы считаете себя самым праведным народом в мире, а вы — развратны, злобны, мало любите ближнего и не расположены делать добро» — так он говорил. Любопытный тип.

Все закончилось, когда царь Василий Шуйский в кровавых муках загнал наконец Болотникова со товарищи в Тульский Кремль и, перекрыв плотину, Кремль тот затопил — так что подмоченному Ивану Исаевичу пришлось пойти на переговоры.

В смурной октябрьский день Иван Болотников прибыл в царский стан и стал перед Василием Шуйским на колени. Положив себе на шею саблю, сказал: «Я служил верно тому, кто называл себя Димитрием в Польше — справедливо или нет, не знаю, потому что сам я прежде никогда не видывал царя. Я не изменил своей клятве ему, но он выдал меня. Теперь я в твоей власти, если хочешь головы моей, то вот отсеки ее этой саблей; но если оставишь мне жизнь, то буду служить тебе так же верно, как тому, кто не поддержал меня».

Надо сказать, что Шуйский обещал Болотникову оставить жизнь, но слова не сдержал: в итоге Ивану Болотникову выкололи глаза и утопили его в проруби. Было то в 1608 году.

Может, если бы не загнали бесстрашного вояку и гуляку под лед, история развернулась бы иначе, и, прости Господи, Шуйского бы не свергли, и Минин Козьма с князем Пожарским не понадобились бы в русской истории.

Но это я все так, так, впустую дуркую: историю не поменять.