Книга Кабы я была царица - Вера Колочкова

Пройдя на цыпочках в комнату и выключив телевизор, она вышла на кухню, села около заваленного грязной посудой стола, опустила на колени руки. Как его выгнать-то теперь? Будить да силой выталкивать? А вдруг он опять за скалку схватится? Иль еще чего похуже в руки возьмет? Нож, например? О господи, пронеси…

Задумавшись, она и не заметила, как Коля сам нарисовался в дверях кухни, держась за косяки. Долго смотрел размытым взглядом, медленно водя головой, будто пристраивая ее заново на плечи. Потом промычал с хрипотцой:

– Зойка, давай быстро в магазин сгоняй… Ну? Одна нога здесь, другая там…

– Какая я тебе Зойка? Ты что? – подняла на него удивленные глаза Тамара.

Коля долго и невнятно смотрел ей в лицо, собирал в складочку рябой лоб, потом вдруг прохрипел грозно:

– А ты хто вообще? Ты чего тут? А ну пошла вон отсюдова, сучка приблудная!

Она и опомниться не успела, как он сцапал ее за отвороты плаща, приподнял со стула, дыхнул отвратительным перегаром в лицо. И поволок в прихожую – откуда только силы взялись! Вроде стоял в дверях еле живой, коленками подгибался, и вдруг закаменел весь! Она попробовала было руки его от себя отодрать, да куда там… Хорошо хоть, успела сумку свою с тумбочки схватить, пока он дверь открывал. В дверях она, конечно, уперлась, замахнулась на него сумкой с отчаяния… В общем, не стоило ей этого делать конечно же. Как говорят в боксе, сама открылась. Для пьяного Колиного кулака. Прямо в глаз ей тот кулак прилетел, аж в голове помутилось от неожиданности. Пока она, охнув, закрывала лицо руками, дверь перед носом и захлопнулась.

Сколько она простояла перед собственной дверью, оглушенная Колиным кулаком, Тамара и не помнила. Когда в соседской двери зашуршал ключ, бросилась вниз по лестнице, выскочила под начавшийся мелкий, будто сыпавшийся с неба сквозь сито дождь, пошла куда глаза глядят, глубоко и часто дыша. Лицо тут же стало мокрым, и это было даже кстати – слез на нем не видно. Внутри, кроме растерянности, ничего не чувствовалось, будто и по душе тоже вдарил Колин кулак, и она онемела на время, чтобы дать своей хозяйке как-то прийти в себя. Вот странно – почему-то раньше она себя считала сильной женщиной, способной противостоять любым жизненным неприятностям, и сама могла кого хошь обидеть, и за себя постоять, а тут… Ослабла будто. Неужели все женщины только в трудностях бывают сильными? А когда послабка в этих трудностях выпадает, когда поманит хорошая жизнь возможностями, тут и приходит проклятая растерянность, и сделать с нею ничего не можешь? Конечно, не можешь, когда все твои мечты разбиваются вдрызг о пьяный кулак…

Остановившись, Тамара огляделась – куда теперь идти-то? В милицию, что ль? Так там опять скажут, как те, давешние, – сама во всем виновата… Да и ночь почти на дворе, надо бы хоть куда голову приткнуть. Что ж, придется к Сонюшке ехать, на другой конец города…

В автобусе, заняв место у окошка, она вынула из сумочки пудреницу, глянула на себя в круглое зеркальце. Оно тут же услужливо выхватило наплывающую багровость под глазом, грозящую перейти со временем в здоровенный синюшный фингал. Кондукторша, сложив руки на ремни своей сумки, встала над ней участливо, поцокала языком:

– Это кто ж вас так разукрасил, женщина? С мужем, что ль, подрались?

– Ну да… С мужем… Я сейчас… Я деньги на билет достану… – бестолково засуетилась по карманам Тамара.

– Да ладно… Так поезжай. Чего уж, – великодушно разрешила кондукторша, вздохнув и покачав жалостливо головой.

Именно эта солидарная бабья жалость и доконала Тамару. Отвернувшись к окну и закрыв лицо руками, она заплакала, сотрясаясь полными плечами. Господи, за что? За что к ней так несправедлива судьба, господи? Она же не так много у нее просила, она же мечтала не о принце каком, а об обыкновенном мужикашке, таком, какой есть под боком у всех ее знакомых женщин… Чтоб так же иногда, подперев щечку, пожаловаться в женской компании – мой-то, мол, вчера опять на бровях пришел… И еще ей почему-то всегда очень обидно было, когда такая вот жалобщица вдруг начинала ей приговаривать: завидую, мол, тебе, Тамарочка! Счастливая ты! Одна живешь, у тебя такого безобразия в доме нету! Что-то очень уж оскорбитель но-обидное для нее, для Тамары, звучало в этой неуклюжей зависти. Вроде как не завидовала, а, наоборот, очень даже высоко поднимала себя над ней та жалобщица…

Наплакавшись, она затихла, стала смотреть, как бегут за окном расплывчато-мокрые огни города. Редкие пассажиры заходили на остановках, отряхивали от дождя сложенные зонты, и они висли брезентом, как мокрые вороньи крылья. Им, пассажирам, хорошо. По крайней мере, домой едут. А она…

Вдруг прошла по ней, будто огнем опалила, вся ее будущая жизнь. Не прошлая – бог с ней, с прошлой. Именно будущая. Как-то враз вдруг поняла – не будет у нее никакого семейного счастья. И мужикашки под боком тоже не будет. Никакого. Ни пьющего, ни трезвого. Нельзя потому что счастье свое по срокам взять и на другое время перенести. Нельзя жить и думать о предстоящем когда-ни будь счастье. Нельзя мечтать да к нему готовиться. Не любит оно, счастье-то, как Сонюшка говорит, отсроченного гедонизма…

* * *

Маета подступила ниоткуда, сама собой – незнакомая, тревожная и очень робкая. Соня гнала ее от себя, да без толку. У маеты было имя, у ма еты было красно-кирпичное бандитское лицо с неровным, можно сказать, даже безобразным шрамом, у маеты был уверенный низкий голос и спокойный, почти равнодушный взгляд маленьких, будто спрятанных под надбровными дугами глаз. А еще от маеты ей осталась бумажка с телефонами, с короткой припиской внизу – Иван… Вот уже два дня она ее преследовала, эта маета, не отходила ни на шаг, ехала с нею в поезде, заглядывала на страницу взятого в дорогу детектива популярной писательницы, смотрела с ней вместе в окно на пробегающие мимо леса и поля. И совсем в эту маету не вписывался ни один классический книжный герой – ни князь Андрей Болконский, ни чеховский нервный и ранимый Лаевский, ни тихий и загадочный булгаковский Мастер. И уж тем более любимый Сонин герой князь Мышкин в нее не вписывался. Вот же странно! Странно, потому что… Потому что не должно было так быть! Где, простите, Лаевский с князем Мышкиным – и где этот пуленепробиваемый Иван… Как бы Томочка сказала – и близко не родня. Ерунда какая-то. Привет из социума. Интересно, а вот если этого Ивана литературным языком описать, что бы получилось? Какие бы ему эпитеты на книжных страницах современные писатели присобачили? Краснорожий бандит? Квадратный амбал? Мордоворот с маленькими, глубоко сидящими глазками? Или что-нибудь еще в этом роде? И она бы, читая, морщилась от страха и неприязни? А потом, на следующей странице, обязательно появился бы нормальный герой, умный, добрый, с открытым взглядом голубых, как небо, глаз. И обязательно – с выраженными на лице признаками интеллекта. И почитывающий на ночь глядя классическую литературу. Все правильно, все в гармонии. Как и должно быть в книжках. А в этой непонятной жизни все наоборот получается. А жаль.

Хотя… Почему сразу – жаль? Помог-то ей именно «мордоворот» Иван, а не герой с голубыми, как небо, глазами! За что ему большое спасибо конечно же. Но опять – где простое «спасибо» и где «маета»? Вот же она, в ней сидит, живая, горячая, почти физически ощутимая. До того ощутимая, что даже ее любимые классические герои, будто за себя оскорбившись, отступили в тень, растворились бесплотными призраками в «промежутке между зеленью и желтизной», как хорошо сказала мама в своих грустных стихах. И ее туда с собой не позвали. Оставили здесь, наедине с непонятными, невесть откуда взявшимися земными ощущениями…