Книга Затаив дыхание - Дин Кунц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Генри вспомнил пару луней, которые выписывали в небе пересекающиеся круги, когда он и его брат шли к амбару.
Каллиграфия. Прекрасные японские надписи, сделанные кисточкой.
Генри не писал стихи, да и не очень-то их читал, но предположил, что эти — приемлемая метафора: легкие мазки кисточки, подразумевающие собой падение хищника на жертву.
Последняя строчка встревожила его больше остальных. Благодаря трем последним словам получилось хайку о смерти, стихотворение, в котором главная роль отводилась не луню, а неупомянутой мыши, схваченной когтями и разорванной клювом.
Если Генри был лунем, тогда его брат-близнец — мышью, и стихотворение описывало убийство Джима в амбаре.
С другой стороны, если Джим был лунем, тогда роль мыши отводилась его брату, и в стихотворении речь шла о неминуемом убийстве Генри.
Он вспомнил слова Джима, произнесенные перед тем, как оба вошли в амбар: «Хищники и дичь. Необходимость смерти, если жизнь должна иметь смысл и значение. Смерть — как часть жизни. Я работаю над сборником стихотворений на эту тему».
В большей степени разозленный насмешкой, а не угрозой, в ярости от того, что его выставили на посмешище, Генри Роврой хотел вырвать верхнюю страницу блокнота, разорвать на мелкие кусочки, спустить в унитаз, но не мог прикоснуться к блокноту: его мутило от одной только мысли об этом.
«…когти и клюв».
Эти леденящие слова обещали жестокую смерть, колотые, рубящие раны, нанесенные ножом.
«…когти и клюв».
Джима ножом не кололи и не рубили. Его застрелили. В хайку говорилось не о смерти Джима.
Генри вспомнил пять ножей, которые лежали на столе, когда он вошел на кухню с Джимом и Норой.
Пять ножей с лезвиями длиной в четыре-пять дюймов, с покрытием, которое не отражало свет. С приспособлением для быстрого открытия лезвия.
Прежде чем они втроем сели пить кофе со сдобными булочками, Джим переложил ножи на столик у раковины.
Генри отвернулся от хайку и пошел к столику.
Там лежали три ножа. Два исчезли.
Аромат хвои, величественность елей, красота кизиловых деревьев успокоили Лиддона Уоллеса, пока он шел по лесной тропе после того, как договорился об убийстве жены и ребенка.
Закон Лиддон уважал. Адвокатская карьера принесла ему богатство, славу, влиятельных друзей, молодую и ослепительно красивую жену, средства для решения проблем, которые поставили бы в тупик или уничтожили других людей, возможность кардинальным образом изменять собственную жизнь, чтобы она становилась еще более радостной и приносила ему все, на что он имел полное право.
Его родители и большинство учителей, от начальной школы и до юридической, твердили ему, что нет ничего более важного, чем самооценка, что самооценка — билет в счастливое путешествие по жизни. В случае Лиддона они зря сотрясали воздух: с юных лет он знал о многих своих достоинствах, среди которых не последнее место занимала решительность.
Если что-то, по его разумению, требовалось сделать, он это делал. Или нанимал такого, как Руди Нимс. Лиддон никогда не колебался, а что-то сделав, не испытывал угрызений совести.
Иногда, получив нужную информацию, он ничего не делал и никого не нанимал. Множество людей жили с секретами, которые могли их погубить, и если ты знал их секреты, то мог манипулировать ими, низводя до роли марионеток. А поскольку высокопоставленные друзья Лиддона располагали неограниченными средствами и возможностями, чтобы перетрясти прошлое любого человека, у него не возникало проблем с вызнаванием секретов, если, разумеется, таковые имелись.
При всей его любви к закону, деньгам и к себе, больше всего ему нравилось дергать людей за ниточки. Он родился с тем, чтобы править вселенной. Власть приносила ему большее удовлетворение, чем секс. Власть он ставил выше богатства. Власть он ставил выше всего.
Все эти мысли и множество других роились в не знающей покоя голове Лиддона Уоллеса, когда он шел через лес к служебной дороге, на которой припарковал арендованный автомобиль. Занятый проблемами управления вселенной и грядущими переменами в собственной жизни, он уже не обращал внимания на красоту леса.
Природа не повергала его в восторг, какой вызывала у многих людей. Ему нравилась выкошенная лужайка, аккуратно подстриженные деревья, со вкусом подобранные цветы на клумбах, вода в прудах и фонтанах. Но он не одобрял буйства естественного леса, где все росло вместе, хаотично, переплетаясь одно с другим.
Возможно, потому, что он не ценил природу, Природа решила нанести ему ответный удар. Только что он спешил сквозь туман в тумане собственных мыслей, а в следующее мгновение — ба-бах!.
Все произошло так резко, так внезапно, что он отступил с криком ужаса, да только отступать было некуда, потому что случившееся навалилось на него со всех сторон, и он мог или сдаться, или сопротивляться и терпеть. Лиддон Уоллес за всю свою жизнь никогда и ничему не сдавался и теперь отказывался капитулировать. Если уж и предстояло тянуть за какие-то ниточки, то он всегда выступал в роли кукольника, а не марионетки и никому не позволял дергать себя за ниточки, и не собирался позволять, никогда.
Энергия случившегося, абсолютная сила того, что навалилось на него, вышибла из Лиддона дух. Он в прямом смысле не мог дышать. Воздух стал густым, как вода, его сжала невероятная сила непостижимого могущества. Лиддону показалось, что сжался и солнечный свет, яркости не прибавил, но тоже загустел, превратился в золотую массу, в субстанцию, которую он мог ощущать и обонять, в мерцающий сгусток, который раздувался, гнулся, коробился.
Лиддон чувствовал, что-то произошло и со временем. Его потоком, законами, предназначением. Прошлое, настоящее и будущее слились, скрутились, как спагетти на вилке, потом начали скручиваться все сильнее, пока все бесчисленные тысячелетия не превратились в единый миг. Перед ним предстало каждое мгновение прошлого и все будущее, он видел себя зародышем, младенцем, ребенком, юношей, взрослым, слабым стариком — одновременно.
Каким бы странным и ужасающим ни было это событие, пусть оно сокрушило все его органы чувств и подавило умственные процессы, Лиддон мгновенно понял, что, как и почему все это происходит. Он также знал, что эта всесокрушающая сила, давящая со всех сторон, не позволяющая ни шевельнуться, ни вздохнуть, мгновенно уйдет, если он перестанет сопротивляться, но Лиддон сопротивлялся.
И потому случившееся, казалось, растянулось на часы. Но когда он открыл рот в беззвучном крике самоутверждения и отказа сдаться, когда так крепко сжал пальцы в кулаки, что ногти вонзились в ладони, а костяшки едва не прорвали кожу, Лиддон знал, что на самом деле прошло лишь несколько секунд, максимум шестая часть минуты.
Все закончилось так же резко, как началось. И если в начальный момент Лиддон попытался податься назад, то в конечный — рванулся вперед, и на этот раз ничто его не задерживало. Ни поднимающийся туман, ни окружающие тени не предлагали надежного убежища, ни деревья, ни папоротники, и тропа вела только в одну сторону — не назад, к Руди Нимсу, а вперед. Пошатываясь, Лиддон преодолел последние сто ярдов тропы, вышел на дорогу, которую использовали по большей части только сотрудники лесоохранной службы и главным образом в случаях пожаров.