Книга Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Веронезе (модулируя каждый слог). Ни-че-го. (Тут же с усмешкой себя поправив). Ничего и – всё.

Германтов. А как люди, меняются?

Веронезе (осмотревшись). Люди – самые обычные, но распалённые, такие же распалённые, насколько могу судить, как во всякую карнавальную неделю.

Хмурый Палладио еле заметно кивнул, а Германтов догадался: «Они, двое, вернувшиеся после пятисотлетнего отсутствия, для меня – люди вечного венецианского карнавала, а я и мне подобные, не очень-то с ними схожие хотя бы из-за одежд своих, – персонажи карнавала для них. Ну да, ну да, наши примитивные, странно-непривычные для них одежды не могут не восприниматься ими как карнавальные».

Веронезе (вновь повторил). Самые обычные люди.

Палладио вновь кивнул.

– Смотри, человек-паук!

– Где, где?

– Вон там, смотри… На него наводят софит.

– Где, где, где – там? – с неожиданной лёгкостью повскакали со своих креслиц плечистые мужчины из компании Кита Марусина.

– Да вон, вон там он, паук, смотрите как выпендривается под камерой, смотрите, – Кит вытянул короткопалую руку.

Продефилировал с небрежно заложенными за спину руками Гулливер на ходулях, за ним бежал карлик. И – поодаль – крутили сальто, ходили колесом акробаты, девочка балансировала на шаре.

Веронезе (всё ещё листая книжку). Кто такой Хичкок?

Вот так вопрос, попался!

Германтов. Хичкок – кинорежиссёр, он снимал кино.

Веронезе (вскидывая удивлённо красивую голову). Кино? Что такое кино? И что значит – кинорежиссёр, что значит – снимал?

Палладио (привычно-монументальный, до сих пор казавшийся неповоротливо-тучным, вдруг дёрнув тяжёлым могучим своим плечом, как если бы избавиться хотел от ломоты в плечевом суставе, с юношеской живостью). Кино?

«Попался, попался, попался», – зашептал внутренний голос, и Германтов попробовал подобрать слова попроще.

Германтов. Кино – это будто бы подвижная живопись, подвижные картины натурально разыгрываются актёрами, только не на замкнутой сцене, как в театре или, к примеру, как здесь, – (протянул руку в сторону театрального помоста), – а где угодно, во всяком случае, там, где предусмотрено замыслом, другими словами, сценарием – в городе ли, на природе, в сказочных декорациях…

Веронезе. Сценарием?

Палладио (снова дёрнув тяжёлым плечом). Ещё не легче.

Германтов (снисходительно и даже не пряча явного своего превосходства над титанами Ренессанса). Конечно, всё это вам, пришельцам из другой эпохи, довольно трудно понять, ведь минуло как-никак пятьсот лет…

Палладио и Веронезе покорно промолчали, пришлось им проглотить – одну на двоих – пилюлю.

Германтов (развивая успех). Режиссёр снимает кино, вот как тот суетливый типчик в пикейной кепочке, дающий последние указания перед съёмкой знаменитой голливудской звезде, номинированной на Оскара за роль человека-паука, посмотрите…

Боясь, что своими неосторожными объяснениями лишь породит лавину новых вопросов, Германтов, всё-таки – пан или пропал – обретал уверенность. Обратив внимание бессмертных титанов на щуплого актёра, прославившегося на весь глобальный мир ролью человека-паука, он указал им также на ведущуюся чуть правее, почти вплотную к аркаде Florian'а, съёмку Бродского с Рейном. – Живые подвижные картины снимаются на специальную плёнку и затем склеиваются в назначенном режиссёром порядке, такая склейка называется монтажом; потом картины в склеенном виде многократно, с помощью специального проекционного аппарата, зрители просматривают на экране в опять-таки специально оборудованных залах.

Веронезе (протяжно, по слогам). Мон-та-жом?

Германтов. Да, благодаря монтажу отдельные заснятые на плёнку картины склеиваются в цельную подвижную ленту.

Веронезе. Склеиваются, чтобы получилась история?

Германтов. Да, история. Сейчас вон там, к примеру, снимаются сцены, если угодно – подвижные картины, их потом склеят-смонтируют в историю…

Палладио. Про что будет история?

Германтов. Про преступление в Венеции.

Веронезе. И чем же удивляют нынешние венецианские преступления?

Германтов. Особым изяществом.

Тут осветитель, поворачивая софит, полоснул по глазам Палладио и Веронезе белым лучом.

Веронезе ахнул, на миг зажмурился, машинально качнулся в сторону, а Палладио – вот выдержка! – никак, даже мимически, не отреагировал; он оставался хмурым и чуть надутым.

Веронезе (быстро придя в себя, но с оттенком обречённости). Неподвижная живопись, поскольку по прошествии веков родилась подвижная живопись, на ленте, уже никому не нужна?

Германтов (успокаивая). Нужна, ещё как нужна! Учтите: живопись пятисотлетней давности стоит теперь бешеных денег.

Веронезе (воодушевляясь). И моя тоже? Сколько дукатов мне бы отсчитали, если действительно прошло пятьсот лет, за моё «Похищение Европы»?

Германтов (присвистнув). Теперь вообще-то в обращении вместо дукатов – доллары, а «Похищение Европы» теперь, думаю, стоит многие сотни миллионов долларов. Любезный несравненный Паоло, вам и присниться не могла бы такая большущая гора золота, да ещё уплаченная всего за одну картину, пусть и такую великолепную, как «Похищение Европы». Доживи вы до наших дней, вы были бы баснословно богаты, вам даже по средствам было бы (расхулиганившись, ощущая, как озорное сердце ускоряло свой бег!) заказать для себя проект роскошной виллы самому Андреа Палладио.

Палладио (оценив шутку со скупой улыбкой, колко). Я выстрою для Паоло виллу, а Паоло её потом сам для себя распишет?

Германтов (подхватывая). Да, к собственному удовольствию так щедро распишет, что нельзя будет понять, где стены, где потолки.

Палладио. И опять буду я унижен?

Вот это да! Что можно было ему ответить, что?

– Всё стало вокруг голубым и зелё-ё-ным… – нежным голоском и чуть протяжно запела молоденькая девица в бледном, струившемся блеском платье, и тотчас же сентиментально обосновалась на засветившемся экранчике германтовской памяти Серова в шляпке с пёрышком, за рулём авто.

– Славная мелодия, я её здесь раньше не слыхивал, – повернулся в сторону оркестрика Веронезе. – А ты, Андреа?

Угрюмый Палладио промолчал, лишь еле-еле качнул головой.

– Это советская песня, из кинофильма, – сказал Германтов.

– Советская? – удивился Веронезе. – Впрочем, многоопытный и сверхосведомлённый друг мой, не затрудняйтесь пускаться в объяснения, – смешно замахал длиннопалой холёной кистью, высунувшейся из широкого чёрного рукава плаща, – всё равно я ничего не пойму.