Книга Юрий Поляков. Последний советский писатель - Ольга Ярикова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Парижская любовь…» вначале разочаровала поклонников Полякова, привыкших к разоблачительному пафосу его вещей, к их нелицеприятной правдивости. Так часто бывает: творческое развитие писателя идет не по тому пути, который кажется очевидным почитателям. Подчиняясь внутренней логике собственного таланта и характера, писатель выбирает естественный для него путь и способ самовыражения, и, хотя и хочет понравиться, он не готов «поступаться принципами». С течением времени становится понятной логика его развития. «Колебателю основ» был чужд пафос разрушения. Он не хотел самоутверждаться в позиции борца с советской властью, и у него не было иллюзий относительно тех, кто шел на смену прежним руководителям страны.
Еще летом 1991 года, когда повесть вышла, многим казалось, что, как бы ни была сильна и сокрушительна критика власти, существованию СССР ничто не угрожает. Но интуиция подсказывала Полякову: Советский Союз обречен, как уходящая под воду Атлантида, и он смотрел на нее, прощаясь и прощая, стараясь запомнить дорогие черты…
…………………..
…Друг Народов то вскакивал со стула, то снова садился, то вглядывался в часы, которые вынимал из жилетного кармана, а то, выставив свои заячьи зубы, начинал что-то нежно шептать товарищу Бурову. Тот выслушивал его с державной непроницаемостью и медленно кивал. Я огляделся: в комнате, кроме меня и руководства, сидели еще пять человек — четверо мужчин и одна женщина. В проходе, между столами, виднелась ее наполненная хозяйственная сумка, и женщина явно нервничала, так как инструктивное собрание все никак не начиналось, а ей, очевидно, нужно было поспеть в детский сад и забрать ребенка еще до того, как молоденькие воспитательницы, торопящиеся домой или на свидание, начнут с ненавистью поглядывать на единственного оставшегося в группе подкидыша. А может быть, подумал я, она торопится, чтобы забрать ребенка не из детского сада, а из школы, из группы продленного дня? Трудно сказать наверняка: блондинки иногда выглядят моложе своих лет.
— А кого ждем? — решил я прояснить обстановку.
— Вы спешите? — сурово спросил товарищ Буров. — Нет…
— Тогда обождите. Вопросы будете задавать, когда я скажу… В этот миг дверь распахнулась, и в комнату вступила пышная дама лет пятидесяти с высокой, впросинь, прической, еще пахнущей парикмахерской. Одета она была в тот типичный импортный дефицит, который является своеобразной униформой жен крупных начальников.
— Разве я опоздала? — удивилась вошедшая.
По тому, как засуетился Друг Народов, а товарищ Буров привел свое лицо в состояние полной уважительной приветливости, я утвердился в догадке, что вновь прибывшая дама — жена большого человека. Именно жена, для самодостаточной начальницы на ней было слишком много золотища и ювелирщины.
— О чем вы говорите! — вскричал замрукспецтургруппы, целуя Н-ской супруге руку. — Как раз собирались начинать…
— Везде такие пробки… Даже сирена не помогает! — приосанившись, объяснила она.
«3. Пипа Суринамская», — записал я. Это такая тропическая лягушка (ее недавно показывали в передаче «В мире животных»), она, в зависимости от ситуации, может раздуваться до огромных размеров, но, бывает, и лопается от натуги.
— Ну что ж, начнем знакомиться? — радостно выпростав зубы, спросил Друг Народов и выжидающе глянул на рукспецтургруппы, а тот, помедлив для солидности, разрешающе кивнул, как лауреат-вокалист кивает нависшему над клавиатурой концертмейстеру:
— Не возражаю.
…………………..
После публикации этой повести про Полякова стали говорить: «Острый писатель кончился, Поляков стесал зубы». А он, напротив, торил свой путь и совершенствовал метод, который стал для него определяющим в освоении действительности и подчинении ее художественному замыслу, — метод гротескного реализма. Владимир Куницын заметил, что, воодушевленный успехом первых повестей, Поляков писал «Апофегей» и «Парижскую любовь…» уже «на публику», заранее рассчитывая на читательский успех. Критик так сформулировал свое впечатление от «Парижской любви…»:
«Уж не знаю, какой у автора юмор — галльский, раёшный, лукавый, но читал я эту повесть о нашей дурацкой жизни, ни разу не оторвавшись и смеясь порой до слез. Тут уж перлы остроумия идут один за одним, сплошным косяком, и не пустого, зубоскального остроумия, что особенно располагает к автору, а опять же прочнейшим образом замкнутого или на психологическую обрисовку персонажей, или на восхитительную совдействительность, оказывается, неисчерпаемую на юмористические сюжеты, если посмотреть на нее тем самым взглядом нормального человека… Описывается в повести поездка нашей тургруппы в Париж. Автор блестяще разработал саму драматургию сюжета, уже в него заложив массу комических возможностей. Кажется, он спрессовал в сюжете все типичные ситуации подобных загранвояжей недавних и «благословенных» застойных времен. Здесь и вычисление всеми участниками поездки обязательного стукача, с взаимными подозрениями (один комический узел), и разнообразнейшая палитра чувств советских людей, впервые столкнувшихся с роскошно гниющим Западом (второй узел), и свой «соскочивший» (невозвращенец), и, как в романах Агаты Кристи, где убийца всегда из самых не подозреваемых, штатный стукач, и трогательная любовная интрига, и Париж, Париж, не подготовленный к сногсшибательной изворотливости поднаторевшего в борьбе за существование светлого ума советского человека!
Что же так привлекает в стиле прозаика Ю. Полякова? Может быть, его виртуозное умение сталкивать в одной фразе живую, разговорную речь с затертыми штампами устойчивых словесных оборотов, которые в этом столкновении приобретают неожиданно смешной и ироничный смысл? Особенно если это штампы из надличностного языка, рожденного в бюрократических потугах аскетического государства».
Заметим, что критик недаром называет произошедшее в Париже с героем не любовью, но «трогательной любовной интригой». Только прочитав повесть, читатель понимает, что уже в самом ее названии скрыта грустная авторская ирония. Ведь отношения Кости Гуманкова с Аллой скорее напоминают робкую попытку любви, и в этом неоформленном и неоформившемся чувстве особенно ярко проявляется характер героя, со всех сторон зажатого обстоятельствами и условностями. Это первый из затем созданной автором галереи образов «диванных мечтателей», людей нерешительных и не нашедших себя в жизни, которые уверенно сменили в произведениях Полякова целеустремленных партаппаратчиков. Это те самые «лишние» для своего времени люди, в которых читатели так часто обнаруживают собственные черты. Своего рода символом подобного человеческого типа стал «диваноборец» Виталик из комедии «Женщины без границ». Но о драматургии Полякова мы еще поговорим. А пока смеем предположить, что этот образ автор тоже выписал «из себя», рассказал о собственном внутреннем опыте, а не о результатах сторонних наблюдений, недаром так много мужчин ассоциируют себя с его героями.
Не сопротивляясь обстоятельствам, далеко не уйдешь либо вообще не сдвинешься с места. В его собственном характере изначально содержалась эта раздвоенность: целеустремленность сочеталась с ленью, активная общественная позиция — с заботой о личном благополучии, преданность однажды сделанному выбору — с жаждой новых впечатлений. Эти парные черты наличествуют в каждом человеке, и каждый справляется с ними по-своему. Поляков избрал самый естественный для него путь: стал проигрывать в своем творчестве варианты судьбы, от которых в жизни осознанно отказался. Но, начиная с «Парижской любви…», он уже не просто делился с читателем историей — он играл с ним в увлекательную игру, а играя, смешил, рассказывал небылицы, столь похожие на правду, что они порой воплощались в жизнь. За этим внешним весельем скрывается по-прежнему серьезный и пытливый взгляд человека, которому не все равно. Но это лишь добавляет остроты поляковскому юмору.
