Книга Грядущий Аттила. Прошлое, настоящее и будущее международного терроризма - Игорь Ефимов

Похожие истории доводится читать и в воспоминаниях кавказцев. Даже сегодня там водитель, случайно задавивший пешехода, может стать объектом кровной мести со стороны родственников погибшего. Причём арест виновного милицией, суд и срок, проведённый в тюрьме, не отменяют кровной мести. По выходе на свободу его будут ждать мстители, которые не признают "срока давности преступления", не признают тюремное заключение достаточным возмездием.

Всё же у многих народов, перешедших или переходящих в земледельческую стадию, были выработаны формы компенсации, смягчавшие неумолимость вендетты. Весь сборник древнерусских законов "Русская правда" (12-й век) представляет собой "прейскурант", перечисляющий, чем и как можно было откупиться за пролитую кровь. "В Греции убежищем [от мстителей] служили храмы. В Святой Земле были выделены шесть городов, в которых мог укрыться человек, совершивший непреднамеренное убийство… У бедуинов ближайшая родственница убийцы может быть выдана родне погибшего в качестве компенсации. Она обретает свободу, когда родит и вырастит сына, который займёт место убитого. У сибирских племён род убившего должен отдать взрослого мужчину, который полностью заменит погибшего: будет трудиться на его поле, растить его детей, спать с его вдовой."2

Универсальность вендетты во всех известных нам племенных сообществах, её живучесть, ореол священного долга, окружающий её, говорят о многом. Житель современного государства чтит Закон и смотрит на кровную месть как на пережиток дикого прошлого. Он не отдаёт себе отчёта в том, что до возникновения государства вендетта и была частью Закона, слеплявшего каждое племя в единое целое. Родственник погибшего мог даже сознавать в душе, что соплеменник совершил убийство непреднамеренно, случайно или даже, что погибший был сам виноват — заснул пьяный посреди ночной дороги! — но долг оставался долгом: "если я не исполню его, племя погибнет, развалится, в нём порвётся связь между живущими, умершими и идущими в жизнь".

Здесь мы вплотную подошли к осознанию — обнаружению — важнейшей ступени, отделявшей бетинца от альфида, кочевника-охотника от осёдлого земледельца. Разница их трудовых занятий была лишь внешним отличием. Глубинная же социально-психологическая несовместимость состояла в другом.

Земледелец жил в государстве, каждый член которого как бы отказался от естественного права человека на самозащиту и передоверил её кому-то другому: солдату, полицейскому, судье, стражнику, королю, тюремщику, палачу.

Освобождённый от задач гражданского и военного управления, земледелец мог все свои силы и время отдавать полезному труду. Не то кочевник-охотник. Внутри племенной структуры он сохраняет за собой все права и обязанности самозащиты — себя, своей семьи, своего рода-племени. Он и воин, смело идущий на бой с любым иноплеменником. Он и судья, знающий законы и обычаи отцов, следящий за исполнением их в своей семье и у соседей. Он и палач, приводящий в исполнение "приговор" над нарушителем. Он и верховный властитель, решающий на племенном совете, когда напасть на врага или на богатый караван, а когда отступить в безопасное укрытие.

Эта ключевая разница и составляла главное препятствие для перехода кочевых народов в стадию осёдлого земледелия. Кочевник мог научиться у земледельца приёмам вспашки и орошения земли, мог заставить себя попотеть на уборке урожая и постройке дома, на заготовке сена для скота. Но он не мог и не хотел расстаться со своими священными правами, которые давала ему принадлежность к племени, со своим обширным "социальным я-могу".3 Земледелец, при всём его богатстве, выглядел в глазах кочевника-бетинца бесправным бедолагой, утратившим понятие о чести, потому что он отказался от права защищать свою честь и свободу с оружием в руках. Это откровенное презрение, которое нищий и отсталый бетинец выказывал преуспевающему альфиду, было отмечено тысячу раз в воспоминаниях и путевых заметках альфидов. Гордость бедуина, монгола, индейца, черкеса вошла в поговорки, заставляла цивилизованный мир проявлять почтительную опасливость по отношению к бетинцам. Хорошо это описано у Толстого в повести "Казаки":

"Брат убитого [Лукашкой абрека], высокий, стройный, с подстриженною и выкрашенною красною бородой, несмотря на то, что был в оборваннейшей черкесске и папахе, был спокоен и величав, как царь… Никого он не удостаивал взглядом… только сплёвывал, куря трубочку, и изредка издавал несколько повелительных гортанных звуков, которым почтительно внимал его спутник. Оленина поразили величественность и строгость выражения на лице джигита; он заговорил было с ним, спрашивая, из какого он аула, но чеченец чуть глянул на него, презрительно сплюнул и отвернулся… Когда тело отнесено было в каюк, чеченец-брат подошёл к берегу. Казаки невольно расступились, чтобы дать ему дорогу. Он сильною ногой оттолкнулся от берега и вскочил в лодку… Он так ненавидел и презирал, что ему даже любопытного ничего тут не было".4

Русский офицер Оленин, может быть, потому относится к черкесу с таким сочувственным интересом, что он сам принадлежит к сословию, сохранившему веру в необходимость защищать честь с оружием в руках, понимающему священный долг возмездия. Институт поединка, дуэли веками сохранялся в земледельческих монархиях в среде военного класса. Дворянство Франции, Испании, Италии, Англии, России как бы образовывало государство внутри государства. Снаружи была строгая иерархия чинов и титулов, а внутри — вопреки угрозе смертной казни! — выживала республика избранных, где все были равны перед дуэльным кодексом, где исчезали различия между герцогом, графом, бароном, виконтом, где всё решали шпага и пистолет. Если образованнейшие люди Европы так держались этого священного обычая, должны ли мы удивляться тому, что он имел такие глубокие корни в сердцах людей далёких от цивилизации?

Структура и суть современного государства была впервые выявлена — описана — Томасом Гоббсом в его главном труде "Левиафан" (1651 год),5 но до сих пор не стала общепринятой — осознанной — схемой наших представлений о политической жизни народов. Снова и снова политики и историки пытались рассматривать и описывать племенные этносы в тех же категориях, что и государственные образования, Commonwealth, с уже свершившейся трансформацией, с происшедшим разделением общественных функций между различными членами сообщества.

В чём же суть этой трансформации?

В жизни любого общественного организма мы обнаружим четыре главные вида деятельности: 1) труд; 2) распоряжение трудом и продуктами труда; 3) управление людьми; 4) постижение мира. Точно те же функции мы находим и в животном организме: труду соответствует работа мышечно-костной системы; 2) распорядительству — обмен веществ; 3) управлению — волевые импульсы нервной системы; 4) миропостижению — деятельность органов чувств и головного мозга (там, где он есть), ориентирующая животное в пространстве и времени.

В государстве эти четыре функции, как правило, разделены, чему соответствует разделение большинства известных нам народов на четыре сословия: трудовое население, промышленники и купцы, военная и гражданская администрация, жречество или учёные. В племени же каждому человеку открыт доступ ко всем четырём видам деятельности: он и труженик, он и хозяин-распорядитель того, что добыл-произвёл, он и судья, вершащий суд над соплеменниками и своей семьёй, он и "король", решающий на племенном совете вопросы войны и мира, он и жрец, ведущий переговоры с богами домашнего очага или приносящий жертвоприношения Верховному божеству.