Книга Нового Времени не было. Эссе по симметричной антропологии - Брюно Латур

Действительно ли кто-то забыл о Бытии? Да, тот, кто на самом деле верил, что Бытие на самом деле забыто. Как об этом говорит Леви-Строс, «варвар это в первую очередь тот, кто верит в варварство». Те, кто перестали эмпирически изучать науку, технику, право, политику, экономику, религию, литературу, потеряли следы Бытия, которые повсюду рассеяны среди сущностей. Если, презирая эмпиризм, вы покидаете сначала область точных наук, потом гуманитарных, затем традиционную философию, затем науки о языке и если вы замкнулись в вашем лесу, тогда вы ощутите подлинно трагическую нехватку. Но именно вы, а не мир, испытываете эту нехватку. Эту очевидную слабость эпигоны Хайдеггера превратили в силу. «Мы не знаем ничего эмпирического, но это неважно, потому что ваш мир лишен Бытия. Мы храним, защищая от всего на свете, слабое пламя мысли о Бытии, а вы, у кого есть все остальное, вы не имеете ничего». Напротив, у нас есть все, поскольку у нас есть Бытие и сущее, и мы никогда не забывали о разнице между ними. Мы осуществляем невозможный проект Хайдеггера, верившего в то, что нововременная Конституция говорит о самой себе, не понимая, что речь идет лишь о половине более масштабного механизма, который никогда так и не вышел за пределы старой антропологической матрицы. Никто не может забыть о Бытии, поскольку никогда не было нововременного мира и, следовательно, метафизики. Мы всегда оставались досократиками, докартезианцами, докантианцами, доницшеанцами. Никакая радикальная революция не может нас отделить от этого прошлого. Да, Гераклит — более надежный вожатый, чем Хайдеггер: «Einai gar kai entautha theous».

Начало времени, которое проходит

Умножение квазиобъектов было, таким образом, воспринято при по мощи трех различных стратегий: во-первых, все увеличивающегося разделения между полюсом природы — вещей-в-себе — и полюсом общества или субъекта — людей-между-собой; во-вторых, автономизации языка или смысла; наконец, деконструкции западной метафизики. Четыре различных репертуара — натурализация, социологизация, дискурсивизация и, наконец, забвение Бытия — позволяют критике все более усиливать концентрацию своих едких кислот. Но никакой из этих репертуаров (взятый сам по себе) не позволяет понять нововременной мир. Когда они используются вместе, но удерживаются изолированно друг от друга, это еще хуже, поскольку в результате это приводит только к отчаянию, симптомом которого является постмодернизм. Все эти критические ресурсы имеют нечто общее: они не прослеживают одновременно работу по распространению гибридов и работу очищения. Чтобы избавиться от нерешительности постмодернистов, достаточно вновь использовать все эти ресурсы, но соединив их друг с другом и используя для постоянного наблюдения за квазиобъектами или сетями.

Но как заставить работать в одной связке критические ресурсы, которые развивались только благодаря бесконечным спорам друг с другом? Нам надо вернуться немного назад, чтобы развернуть интеллектуальное пространство, достаточно просторное для того, чтобы в нем одновременно нашли себе место задачи по очищению и осуществлению медиации, то есть нововременной мир, провозглашенный Конституцией, и нововременной мир сетей. Но как вернуться назад? Разве нововременной мир не несет на себе отметины, оставленной стрелой времени? Не пожирает ли он свое прошлое? Не порывает ли он с ним навсегда? Не находится ли причина нынешней прострации в самой эпохе «пост»-модерна, неотвратимо пришедшей на смену предыдущей, которая сама пришла на смену донововременным эпохам благодаря череде катастрофических потрясений? Разве история уже не закончилась? Желая дать пристанище квазиобъектам, как и их Конституции, мы, наконец, должны внимательно рассмотреть временные рамки Нового Времени. Так как мы отказываемся идти «после» «постмодернистов», мы не можем возвратиться к тому ненововременному миру, который никогда не покидали, не изменив при этом ход самого времени.

Дело в том, что время обладает своей долготой и широтой. Лучше всех эту идею выразил Пеги в своей «Клио», в прекраснейшем размышлении о движении истории (Peguy, 1961). Календарное время располагает события в соответствии с чередой дат, но историчность располагает те же самые события, исходя из их интенсивности. Именно это так остроумно объясняет муза истории, сопоставляя пьесу Виктора Гюго «Бургграфы» — накопление времени без историчности — с маленькой фразой из Бомарше — прекрасным примером историчности без истории (Latour, 1977):

Когда мне говорят, что Гammo, сын Магнуса, маркиз Вероны, бургграф Ноллига, — это отец Гэрлуа, сына Гammo (бастарда), бургграфа Сарека, мне это ничего не говорит, — сказала она [Клио]. Я их не знаю. И никогда их не узнаю. Но когда мне говорят, что Керубино умер во время стремительной атаки на форт, куда его даже никто не посылал, тогда действительно я о чем-то узнаю, — сказала она. — Ия очень хорошо знаю то, о чем мне говорят. Тайный трепет свидетельствует о том, что я действительно это слышала (р. 276).

Нововременной ход времени является только частной формой историчности. Откуда у нас берется идея времени, которое проходит? Из самой нововременной Конституции. Здесь антропология должна нам напомнить, что движение времени может интерпретироваться различными способами как цикл или как упадок, как деградация или как нестабильность, как возвращение или как длящееся настоящее. Назовем интерпретацию этого движения времени темпоральностью, чтобы четко отделить ее от времени. Одной из особенностей людей Нового Времени является то, что они понимают время, которое проходит, так, словно оно действительно уничтожает за собой прошлое. Они все принимают себя за Аттилу, за которым оставалась одна только выжженная земля. Они думают, что отдалены от эпохи Средневековья не некоторым количеством столетий, а настолько радикальными коперниковскими переворотами, эпистемологическими разрывами, революциями в эпистемах, что после них ничто уже не может сохраниться от этого прошлого, ничто не должно сохраниться.

Эта теория прогресса, по существу, сводится к теории сберегательных банков, — сказала Клио. — В общем и целом она предполагает, что создается огромный универсальный сберегательный банк для всего человечества — огромный интеллектуальный банк, всеобщий и даже универсальный автоматический банк для всего человечества, автоматический в том смысле, что человечество делает вклады и никогда их не забирает. И в том смысле, что эти вклады продолжают делаться сами по себе. Такова теория прогресса. И такова его схема. Это своего рода раздвижная лестница (Рёдиу, 1961, р. 129).

Поскольку все то, что проходит, исчезает навсегда, люди Нового Времени действительно воспринимают время как стрелу, чей полет необратим, как накопление капитала, как прогресс. Но поскольку эта темпоральность навязывается такому режиму времени, который на самом деле работает совершенно иначе, симптомов разногласия становится все больше и больше. Как заметил еще Ницше, нововременные несут болезнь истории в самих себе. Они хотят все сохранить, все датировать, потому что думают, что окончательно порвали со своим прошлым. Чем больше они накапливают революций, тем больше они сохраняют; чем больше у них капитала, тем больше всего выставляется в музеях. Маниакальное разрушение симметричным образом компенсируется столь же маниакальным хранением. Историки шаг за шагом восстанавливают прошлое, делая это особенно тщательно, тем более что оно исчезло навсегда. Но действительно ли мы настолько удалены от своего прошлого, как хотим думать? Нет, поскольку темпоральность Нового Времени не оказывает существенного влияния на движение времени. Прошлое остается и даже возвращается. Но дело в том, что это возвращение не осознается нововременными. Они считают его возвращением вытесненного. Они превращают его в архаизацию. «Если мы не будем осторожными, думают они, мы возвратимся в прошлое, мы будем ввергнуты в темные века». Историческое воссоздание и архаизация являются двумя симптомами неспособности нововременных устранить то, что они все-таки должны устранить, чтобы сохранить ощущение того, что время проходит.