Книга После Куликовской битвы. Очерки истории Окско-Донского региона в последней четверти XIV - первой четверти XVI вв. - Александр Лаврентьев

Сравнивая содержание двух московско-рязанских докончаний, разделенных во времени двадцатью одним годом, В. А. Кучкин пришел к выводу, что в тексте грамоты 1402 г., в сравнении с договором 1381 г., «статус рязанского князя и обязательства сторон претерпели явные изменения в выгодную для Рязани сторону»[439], с чем трудно согласиться. Что касается статуса великого князя рязанского Федора Ольговича, то тут никаких изменений в формулировках договоров вообще не произошло, и он в 1402 г., как и его отец, Олег Иванович в 1381 г. по отношению к Дмитрию Ивановичу, «брат молодшии» великого князя московского Василия Дмитриевича. Обязательства же Рязани следовать в русле внешней политики Москвы в докончании 1402 г. действительно сформулированы иначе, чем в 1381 г., что никоим образом по сути ничего в отношениях княжеств не меняет. Более того, относительно сношений с Ордой обязательства Федора Ольговича Москве прописаны не мягче, но наоборот, много детальнее, чем в 1381 г. и касаются не только войны и мира, но и всего комплекса отношений с ханами.

В возможных вооруженных конфликтах Москвы с Ордой Рязань теперь обязывается, кроме участия, как и ранее, в совместных военных действиях против татар, не иметь с Ордой никаких самостоятельных сношений, «не приставати… к татарам никоторою хитростию». Кроме того, на пограничное Рязанское княжество теперь фактически возлагается дополнительная обязанность по несению разведки и сторожевой службы в пользу Москвы с непременным обязательством оповещать о вестях с гонцами («что ти слышав от Орды, то ти нам поведати. А вести к нам слати»). В известном смысле рязанский «брат молодшии» по докончанию 1402 г. отвечает за последствия ордынских набегов на московские земли, даже в случае их внезапности.

Договор 1381 г. никак не регламентировал дипломатические отношения Рязани и Орды, докончание же 1402 г. подробно расписывает их порядок.

Сам великий князь рязанский, похоже, был лишен права ездить в Орду[440], а своих киличеев теперь был обязан отправлять в ханскую ставку, «явив» об этом Москве. Если в Рязань вдруг ненароком явится татарский «посол» то, что специально оговаривается, Федору Ольговичу это не должно ставиться в вину как недружественный по отношению к Москве жест («а тебе не в измену»)[441]. Характерно, что докончание предусматривает всего две уважительные причины неявки на митрополичий третейский суд одной из договаривающихся сторон – «рать» т. е. обстоятельства военного времени и «или у кого (Москвы или Рязани. – А. Л.) будет посол татарьскои в земле», причем обе ситуации красноречиво именуются «временем замятным».

Что же касается литовских обязательств Рязани в докончании 1402 г. дело, на первый взгляд, обстоит прямо противоположным договору 1381 г. образом. Если Олег Иванович после Куликовской битвы обязывался разорвать некое соглашение с «Литвой» и действовать против нее в русле московской политики, то договор 1402 г. как будто бы дает Федору Ольговичу полную свободу действовать по своему усмотрению: «А въсхочет с тобою тесть мои князь великы Витофт любви, ино тебе взятии любовь» с обязательством заключить возможный мир «со мною по думе»[442]. Однако эта свобода действий Рязани в отношении Литвы, как в свое время показал Л. В. Черепнин, была на руку Москве, соответствовала политическим видам Василия Дмитриевича, заинтересованного в поддержании «немира» Рязани со своим влиятельным родственником[443].

Относительно свободы Рязани в выборе литовской политики, заметим также, что докончание 1402 г. предусматривает только один вариант обстоятельств, при которых заключения рязанско-литовского договора («взятие любви») было допустимо с московской точки зрения, желание литовского князя иметь такое соглашение с Федором Ольговичем. Трудно представить, каким бы образом Василий Дмитриевич мог воспротивиться воле своего могущественного тестя, пожелай великий князь литовский «любви» с Рязанью. Московско-рязанский договор всего лишь констатирует, что обе заключившие его стороны никак не могут повлиять на политику Литвы, совместная же «дума» в подобной ситуации – очевидная пустая формальность. Таким, вынужденным для Рязани, стало, похоже, докончание, заключенное в 1427 г. Витовтом и сыном Федора Ольговича, великим князем рязанским Иваном Федоровичем, «что ся ему далъ в службоу», предусматривавшее, в частности, участие Рязани по указанию Литвы в действиях против московского внука Витовта, великого князя Василия Васильевича[444], двоюродного брата рязанского князя. Возможно, именно такого оборота событий опасался в 1402 г. его отец, Василий Дмитриевич.

На самом деле, за двадцать один год, разделяющие два московско-рязанские докончания, в отношениях Москвы и Литвы случилась принципиальная перемена: в 1391 г. Василий Дмитриевич женился на дочери Витовта Софье, и внешняя политика московского князя оказалась на долгие годы прикованной к Литве. В ситуации, когда Витовт являлся фактическим гарантом благополучия московской родни, претензии Василия Дмитриевича на руководство литовской политикой Рязани, если таковые были бы, по образцу ордынских, включены в договор 1402 г., выглядели бы более чем странно.

Таким образом, нет никаких оснований считать условия договора 1402 г. более легкими для Рязани, чем аналогичные статьи предыдущего, докончания 1381 г.

Отмечая существование в истории московско-рязанских отношений двух разновременных, но одинаково неравноправных для Рязани договоров, гораздо более важно подчеркнуть кардинальные отличия в исторических обстоятельствах, сопровождавших их заключение. Докончание 1381 г. стало для Рязани расаплатой за неучастие в Куликовской битве и явилось следствием политического усиления Москвы после разгрома Мамая, в том числе в Окско-Донском регионе. Однако это усиление было временным. Внешняя политика Рязани в период между 1385 и 1402 гг., годом кончины великого князя Олега Ивановича, в том числе и по отношению к Москве, носила подчеркнуто самостоятельный и независимый характер. Сохранившиеся сведения о Рязани и ее отношениях с Москвой после примирения 1385 г., как кажется, не дают никаких оснований мотивировано объяснить вторичную, фактически добровольную, утерю княжеством суверенитета.