Книга Кольцо богини - Виктория Борисова

Потом постепенно начал приходить в себя, осматриваться, привыкать к окружающей обстановке. Бывало, целыми часами я глядел в окно и видел, как мимо проплывают березовые рощи, пажити, безымянные извилистые речушки… Никогда еще не видел я такой осени, такой ясности небес, ломкости воздуха, серебристого блеска от волокон паутины, сияния мглистых далей, нежной гряды облаков, застывших где-то у линии горизонта.

Словно вся осенняя северная Россия явилась мне в сиянии своей неброской, застенчивой красоты.

Наш санитарный поезд состоял из теплушек. В нем было только два „классных“ вагона, да и то в одном оборудовали операционную. Из-за путаницы и тесноты я оказался в „солдатском“ вагоне. Правда, через день доктор хотел перевести меня в „офицерский“, но я отказался самым решительным образом. Чем я лучше этих людей? Если с ними бок о бок я лежал в окопах, ходил в атаку, мерз под промокшей шинелью и делился куском хлеба, то теперь ехать в одном вагоне и подавно не зазорно.

Именно там я с особенной остротой почувствовал себя русским. Я слушал разговоры моих соседей о косьбе и посеве, о ребятишках, о том, что бабам приходится тяжело и несладко, жалел от души сапера без ноги Ивана Молчанова и сокрушался вместе с ним, что дома — семеро по лавкам, а какой из него теперь работник? Я как бы растворился в народном разливе среди солдат — крестьян, рабочих, мастеровых… От этого на душе было легко и уверенно, и даже война этой уверенности поколебать не могла. Тогда мне казалось, что такой народ способен залечить самые страшные раны и с честью выйти из любого испытания.

Боже, как я ошибался!»

Санитарный поезд подходил к Москве ночью. Свеча дрожала и кренилась на бок, оплывая в жестяном вагонном фонаре.

— В Лефортово повезут. Там — военный госпиталь, — со знанием дела сказал рыжий вологодский ополченец.

— А ты откуда знаешь? — Хмурый сапер без ноги покосился на него из-под сросшихся бровей.

— Да уж знаю… Я тут, мил-человек, второй раз уже! Теперь вот, наверное, вчистую отделался. Да ты не боись, там — житуха! Щи с говядиной каждый день, почитай, чай с белой булкой… Сиделочки опять же.

Ополченец смущенно крякнул и подкрутил длинный ус. Видимо, было ему что вспомнить…

Вот и Брестский вокзал. Сверкающий дуговыми фонарями, как бы расплавленный от их мелового шипящего света, среди окружающей темноты он казался фантастическим видением, вроде волшебного замка из детской сказки.

Поезд подошел к перрону тихо, будто крадучись, словно нарочно дожидался темноты, чтоб не пугать людей видом раненых и изможденных «защитников отечества». Когда эшелоны провожали на фронт — было совсем не так… Их отправляли воевать белым днем, под песни и бравурные марши, и на каждой станции барышни махали платочками и бросали цветы, а возвращаются они в темноте, украдкой, как воры.

Эта мысль мелькнула — и исчезла. Все ерунда, все пустое! Главное — Александр чувствовал, что он снова дома. С наслаждением он вдыхал сырой и промозглый воздух. Совсем скоро наступит зима, Рождество, дома будут наряжать елку… Саша вспомнил, как в детстве прятался в темной гостиной, вдыхая смолистый запах. Не так дороги были пряники и конфеты, даже подарки, заботливо завернутые маменькой в разноцветную бумагу, как ожидание чего-то нового, что непременно должен был принести Новый год.

Раненых выносили из вагонов и ставили носилки прямо на пол в пустом и гулком зале ожидания. Санитары совсем забегались, торопясь побыстрее освободить состав.

Через окно Александр увидел, как к вокзалу один за другим подходят трамваи. Правда, выглядели они очень странно — белые вагоны с красным крестом на боку. Когда-то Саша с удовольствием катался на трамвае «А», любовно называемом москвичами «Аннушкой», по всему Бульварному кольцу — мимо усталого Гоголя, спокойного Пушкина, мимо Трубной площади, где всегда слышался птичий свист, мимо кремлевских башен, и златоглавой громады Христа Спасителя, и горбатых мостов через Москву-реку… А теперь так странно было видеть совсем иные, санитарные вагоны, куда одного за другим вносили его товарищей по несчастью.

Чуть поодаль, кутаясь в платки и шали, тесной группой стояли какие-то женщины. Промозглый ветер продувал до костей, они ежились от холода, но все стояли, не уходили, словно ждали чего-то.

— Кто это? Зачем они здесь? — спросил Александр.

— Своих ищут, — объяснил всезнающий ополченец, — есть такие — каждую ночь приходят! Все надеются.

И верно — как только из вокзальных дверей выходили санитары с носилками, женщины тут же бросались к ним, исступленно вглядывались в почернелые, осунувшиеся лица раненых, совали им в руки какие-то кульки и свертки, связки баранок, яблоки, пачки дешевых рассыпных папирос…

Когда подошла очередь Александра, женщины кинулись и к нему. Он видел их озябшие, красные лица, глаза, полные слез, и хотелось сказать им что-нибудь хорошее, утешающее, но слов не было.

— Ишь ты, молоденький какой! У меня сынок тоже такой…

Огромная, толстая бабища положила на одеяло пачку папирос и пару серых, слипшихся пирожков.

— Дементьев, Петенька… Может, слышал?

Александр покачал головой. Женщина смотрела на него с такой надеждой… Эта наивная вера, кажется, мертвого могла бы оживить! Он хотел было сказать, что все будет хорошо, и Петенька непременно вернется, но в этот миг другая подошла совсем близко — и в горле сразу же пересохло от волнения. Конечно, этого не может быть, никак не может, и все же… Теплая, громоздкая одежда скрывала очертания фигуры, но порывистые быстрые движения выдавали, что она еще совсем молода. Александр увидел, как из-под серого оренбургского платка сверкнули карие глаза… И тут все поплыло перед его глазами. Неужели…

— Конни! — крикнул он.

— Саша? Сашенька, это ты! Господи, какое счастье…

Она опустилась на колени прямо на мостовую, склонилась к нему, порывисто целовала его лоб, исхудавшие щеки, заросшие жесткой многодневной щетиной, и Александр почувствовал, как ее слезы текут по его лицу.

— Ну, будет, будет вам, голубки! Намилуетесь… Ехать надо, там другие ждут.

Рослый санитар хотел было оттеснить ее в сторону.

— Нельзя это, барышня! Не положено, — рассудительно говорил он, но Конни не слушала, упорно шла рядом с носилками и смотрела, пристально и неотрывно, словно не верила сама, что довелось им встретиться.

И санитар сдался.

— Ну ладно, что там… Мы же не звери, — пробурчал он и махнул рукой.

Конни просияла улыбкой сквозь слезы и быстрой тенью шмыгнула в вагон. Словно боялась, что передумают и прогонят.

«Этот путь через ночную Москву еще долго будет помниться мне. Вагоновожатый вел трамвай медленно и осторожно — боялся, видимо, потревожить раненых! — а Конни сидела рядом, согревая мои руки в своих… Я смотрел в ее глаза, такие сияющие, светящиеся любовью, и казалось, что вся боль, что накопилась в сердце за годы войны, исчезает, как ночная темнота под лучами солнца».