Книга Валентина. Леоне Леони - Жорж Санд

– Да пошлет вам Господь Бог все добродетели матери семейства! Возьми, детка, вот тебе подарок от бабушки, это пригодится для малых приемов.

Всю ночь Валентину лихорадило, и заснула она лишь на рассвете, но вскоре ее разбудил звон колоколов, сзывавших окрестных жителей в часовню замка. Войдя в спальню, Катрин вручила барышне записку, которую какая-то старуха попросила передать мадемуазель де Рембо. В записке было всего несколько с трудом нацарапанных слов:

«Валентина, еще не поздно сказать „нет“».

Валентина вздрогнула и сожгла записку. Несколько раз она пыталась подняться с постели, но силы изменили ей. Когда наконец мать вошла в спальню, то упрекнула Валентину, которая полуодетая сидела на стуле, за то, что она встала так поздно, наотрез отказалась верить в недомогание дочери и заявила, что невесту уже ждут в гостиной. Она сама помогла дочери одеться и, не слушая возражений, хотела наложить ей на щеки румяна: Валентина, в богатом наряде, прекрасная как всегда, казалась белее своей белоснежной фаты. Но Валентина подумала, что, возможно, по дороге в церковь ее увидит Бенедикт – ей хотелось, чтобы он заметил ее бледность, и впервые в жизни она воспротивилась воле матери.

В салоне ее ждало несколько гостей попроще, ибо госпожа де Рембо, не желая устраивать пышную свадьбу, пригласила только незначительных людей. Завтрак предполагалось накрыть в саду, а пляски поселян решили устроить в конце парка, у подножия холма. Вскоре появился господин де Лансак – весь в черном с головы до ног, увешанный иностранными орденами. Три кареты доставили главных действующих лиц в мэрию, находившуюся в соседнем городке. Церковный обряд должен был состояться в замке.

Преклонив колена перед алтарем, Валентина на миг вышла из глубокого оцепенения. Она говорила себе, что отступать уже поздно, что, пусть ее и силком заставили принести клятву перед лицом Бога, ей нет иного выбора, как между несчастьем и кощунством. Она пылко молилась, прося небеса послать ей силу сдержать свои обеты, произнеся их со всей искренностью души, и к концу церемонии нечеловеческие усилия, которые она делала над собой, желая сохранить спокойствие и собраться с мыслями, совсем подорвали ее дух, и она удалилась в спальню, чтобы немного отдохнуть. Повинуясь тайному велению целомудрия и преданности, Катрин уселась у изножья ее постели и не отходила ни на шаг от своей питомицы.

В тот же самый день, в двух лье от замка, в небольшой деревушке, затерявшейся в долине, сыграли свадьбу Атенаис Лери и Пьера Блютти. И здесь тоже молодая новобрачная была бледна и печальна, правда, не столь бледна и печальна, как Валентина, но все же вид дочери встревожил тетушку Лери, которая была куда более нежной матерью, чем госпожа де Рембо, и рассердил новобрачного, который был куда более откровенен и менее учтив, чем господин де Лансак. Возможно, Атенаис слишком переоценила глубину своей обиды, дав так быстро согласие на брак с нелюбимым. Возможно, что вследствие духа противоречия, в котором обычно упрекают женщин, ее любовь к Бенедикту вспыхнула с новой силой как раз в ту минуту, когда одуматься было уже поздно, и поэтому по возвращении из церкви она угостила своего супруга довольно-таки нудной сценой с рыданиями. Именно в таких выражениях сетовал Пьер Блютти в присутствии своего друга Жоржа Симонно на это неприятное обстоятельство.

Тем не менее свадьба на ферме была куда многолюднее, веселее и шумнее, чем в замке. У Лери насчитывалось не меньше шестидесяти двоюродных и троюродных братьев и сестер; Блютти тоже не были обделены родней, и гумно оказалось слишком тесным для такого скопища приглашенных.

После полудня танцующая половина гостей, вдоволь насладившись телятиной и паштетами из дичи, уступила арену чревоугодия старикам и собралась на лужайке, где должен был начаться бал. Однако стоял невыносимый зной, и на лужайке было слишком мало тени, да и около фермы не нашлось подходящего местечка для танцев. Кто-то из присутствующих подал мысль отправиться поплясать на площадку при замке, хорошо выровненную и так густо обсаженную деревьями, что их кроны создавали как бы свод огромной залы, под которым уже отплясывало с полтысячи танцоров. Сельский житель любит толпу не меньше, чем любит ее денди, – и тому и другому требуется для полноты веселья толчея, когда сосед наступает соседу на ногу, задевает его локтем, а чужие легкие поглощают предназначенный тебе воздух; во всех странах мира, во всех слоях общества именно это и зовется весельем.

Тетушка Лери тут же ухватилась за эту мысль: она изрядно потратилась на подвенечный наряд дочки и желала, чтобы Атенаис показалась гостям рядом с Валентиной, – пусть, мол, сравнят убранство обеих невест и потом еще долго судачат об этом в округе, отмечая великолепное платье фермерши. Она заранее, во всех мелочах разузнала, каков будет убор Валентины. Для этого деревенского праздника Валентина надела скромный наряд и немного драгоценностей безупречного вкуса, зато тетушка Лери обвешала дочь каменьями и украсила кружевами, стремясь показать ее людям во всем блеске. И поэтому старуха предложила идти в замок, тем более что и сама она, и вся ее родня были приглашены на свадьбу Валентины. Сначала Атенаис заупрямилась, она боялась увидеть рядом с Валентиной бледное и мрачное лицо Бенедикта, она еще не забыла, как прошлым воскресеньем в церкви у нее защемило сердце при виде страданий кузена. Но настойчивые доводы матери и желание молодого супруга, не чуждого тщеславия, покрасоваться, явить миру собственную персону, сломили ее упорство. Запрягли брички, каждый, кто ехал верхом, посадил на круп своего коня кузину, сестру или невесту. Атенаис не могла сдержать вздоха, увидев, что, взяв вожжи, ее супруг уселся на то самое место, которое обычно занимал Бенедикт, место, которое он уже никогда не займет.

Часть третья

21

В парке господ де Рембо веселье было в полном разгаре. Крестьяне, для которых устроили навес из веток, пели, пили и дружно объявили чету молодых де Лансаков самой прекрасной, самой счастливой и самой знатной парой во всей округе. Графиня, не терпевшая простолюдинов, приказала, однако, устроить для них роскошный пир и, желая первый и последний раз проявить добрососедскую любезность, выложила такую сумму, какую другая не израсходовала бы на подобные праздники в течение всей своей жизни. Она глубоко презирала этот сброд и уверяла, что чернь ради того, чтобы попировать, готова куда угодно ползти на брюхе. И самое печальное, что в словах мадам де Рембо была доля правды.

Зато маркиза де Рембо радовалась, что наконец-то представился случай показать себя в лучшем свете. Ее не слишком трогало горе бедняка, правда, она была столь же равнодушна к горестям даже близких друзей, но благодаря своей склонности к пересудам и фамильярности заслужила репутацию доброй женщины, какой бедняки, увы, так щедро награждают тех, кто, не делая им добра, по крайней мере, не причиняет зла. При виде этих двух женщин кто-то из сельских острословов, сидевших под навесом, заметил вполголоса:

– Вот эта нас ненавидит, зато угощает, а вот та нас не угощает, зато может с нами поговорить.