Книга Забытые - Диан Дюкре

– Все арийские женщины должны быть отправлены на родину, в Германию.

Голос представителя высшего немецкого военного командования в Париже учтив и спокоен.

– Уточните, пожалуйста, как мне узнать, арийка женщина или нет.

Из окна кабинета коменданта Даверня видно, как пылают горы под лучами заходящего солнца, озаряющими облака розоватым светом, отчего кажется, будто горит все небо.

– Комендант Давернь, вы истинный француз, вам нужно всему дать определение; вместо того чтобы действовать, вы упрямо пытаетесь разобраться в словах. Поэтому вы и проиграли войну!

– Позвольте, но при всем уважении к вам я должен сказать, что мы не проиграли войну. Мы подписали перемирие!

– Вы правильно делаете, сохраняя чувство юмора, комендант Давернь! Арийские женщины – немецкие гражданки, не являющиеся ни политическими оппозиционерами, ни еврейками. Прошу вас в кратчайшие сроки предоставить нам список ариек, находящихся под вашим началом, с тем, чтобы мы могли организовать их переезд в рейх, а также список не-ариек.

– Боюсь, я вас не понимаю.

– Согласно девятнадцатому пункту договора о перемирии мы требуем предоставить нам поименные списки политических заключенных, а также лиц еврейской национальности, действующих против интересов рейха, которые Франция обязалась защищать.

– Что вы собираетесь с ними делать?

– Мы не станем утруждать других стиркой своего грязного белья.

– Эти женщины задержаны французским правительством, они не находятся на оккупированной территории. У тех из них, кто захочет добровольно вернуться в Германию, такое право будет, я им предоставляю его. Остальные не могут подвергаться преследованиям на французской территории!

– Именно для того, чтобы не нарушать соглашения, подписанного нашими странами, мы отправим «нежелательных» в Германию.

Нельзя сказать, что Ален Давернь был очень образованным человеком, но он знал довольно много, чтобы любить свою родину всей душой. Ее главное сокровище – это ее ценности, устойчивые, непоколебимые: эталон человечности. Франция как лучик света, прорезающий грозовое небо. Она была великой и защищала слабых. Но теперь ее величие рушится, она освистана, опозорена: немцы гвоздями приколачивают ее к виселице, а остальные высмеивают. Двадцать второго июня 1940 года, в восемнадцать пятьдесят, в глуши Компьенского леса, имея в своем распоряжении один стол и двенадцать стульев, несколько человек решили судьбу всех. Ее правительство обещает прекратить военные действия против рейха. Окруженные со всех сторон французские войска немедленно складывают оружие. Маршал Петен рассчитывал договориться в духе взаимного уважения и сберечь честь. Увы, маршал Петен нарушает слово, данное политическим заключенным и евреям немецкого происхождения, а ведь он обещал, что им не причинят зла. Франция поделена надвое на уровне талии. От швейцарской границы на востоке на запад до города Тур, затем вертикально вниз до испанской границы. Север оккупируют враги, юг останется «свободной зоной». Линия, разделяющая страну, проходит через Ортез всего в сорока километрах от Олорон-Сен-Мари: «нежелательные» женщины могут оказаться в лапах у людоеда.

«Статья 19. Французское правительство обязано выдать указанных рейхом выходцев из Германии, оказавшихся на территории Франции, в ее колониях, а также в протекторатах и подмандатных территориях».

Как же защитить «нежелательных»? Давернь не смог спасти Францию. Правительство откупилось половиной французов, чтобы спасти как можно больше, должен ли был он сделать то же самое? Должен ли он согласиться пожертвовать кем-то ради того, чтобы выжили остальные? Неужели хороший отец допустит, чтобы у него забрали детей? Или же нужно сопротивляться, во имя родины, славы, своего доброго имени, а затем увидеть, как всех их расстреляют?

В «Голубом кабаре» продолжают петь. Давернь разрешил им выступать дважды в неделю, по пятницам и субботам. У женщин, которых привезли к нему однажды весенним вечером, у этих женщин с полными тревоги глазами теперь есть имена. И он не может решиться внести их в список. Сегодня вечером он ничего им не скажет, «Голубое кабаре» должно выступать, чего бы это ему ни стоило. Давернь снимает униформу, аккуратно вешает ее на спинку деревянного стула, натягивает брюки из коричневой шерсти, слишком теплые для такой погоды, и вынимает из шкафа двубортную куртку. Фуражку, а также все свои должностные обязанности он оставляет на рабочем столе. Закрывает дверь и уходит в гражданской одежде слушать девушек в своем кабаре.

На сцене появляется Лиза, одетая, как девочка. Ее волосы черного цвета заплетены в две косички, разделенные ровным пробором. За ней – Ева в платье в цветочек, в том самом платье, в котором она приехала в лагерь. Каждая несет в руке чемодан. Затем они останавливаются и ставят чемоданы рядом с собой.

– Мама, а «слива» пишется с одной «с» или с двумя?– Теперь это пишется через СС, meyn Libe[74].– А почему?– Потому что они выиграли.– Мама, а «страна» пишется с одной «с» или с двумя?– Теперь это пишется тоже СС, meyn Libe.– Мама, а от СС нужно бежать?

– Тюртюлюлем, стальной шлем.– Мама, я слышу танки СС?– Тюртюлюлик, острый штык.– Мама, это нас ищет СС?– Тюртюлюлик, громкий крик.– Мама, а СС убьют и меня?– Тюртюлюля, расколота голова.– Мама, я еще увижу тебя?– Тюртюлюнет, тебя уже нет.

2

Следующим утром, 23 июня 1940 года, Давернь должен сообщить своим подчиненным, собранным по этому случаю у входа в барак, новость о перемирии. Мысль о разгромленной армии и флоте причиняет ему боль, ведь он так преданно им служил. Французские солдаты, взятые в плен в ходе военных действий, не вернутся на родину: они будут находиться под арестом до самого окончания войны; таковы условия, на которые согласилось французское правительство, и они не могут не оскорблять Даверня. В чужой стране командующие должны сделать такое же объявление солдатам, воевавшим под французским триколором, парням из Ниццы, Мон-де-Марсана или Рубе, умирающим от голода в немецких лагерях. Давернь похудел. Странно видеть, как этот высокий и статный мужчина сгибается под грузом капитуляции.

– Пока я буду оставаться комендантом этого лагеря, ни один заключенный, находящийся под покровительством французского государства, не будет выдан немцам, – говорит он, неосторожно обещая то, что, скорее всего, не сможет выполнить.

Охранники передают новость узникам из своих блоков, и известие разносится так быстро, что во время утреннего туалета все только и говорят, что о перемирии.

– Heil Hitler! – восклицает Дита Парло, поднимая правую руку с мокрой мочалкой.

– Да здравствует Гитлер! – покраснев, вторит ей Матильда Женевьева.

Гул женских голосов внезапно стихает. Ева смотрит на обеих женщин с недоумением, понимая, что его разделяют сотни других заключенных; у нее ноет в животе. Как может женщина добровольно отказываться от своих прав и с улыбкой на губах пополнять ряды угнетателей? К Дите Парло и Матильде Женевьеве присоединяются другие обнаженные купальщицы, вскидывая около тридцати рук, белоснежных, прямых. Оккупация открыла ужасную правду: женщины часто становятся на сторону тех, кто их убивает. До настоящего времени Ева думала, что фашизм – дело мужских рук, но теперь видит вокруг десятки пар глаз, светящихся жутким блеском. Наверняка эти женщины желают почувствовать свою значимость, хотят приобщиться к системе ценностей, которая могла бы подарить им покой. Наконец они могут говорить свободно, как если бы свободу слова дал им сам Гитлер. Опасаясь мести, комендант тут же отдает приказ обустроить отдельный блок L – для ариек, желающих вернуться в нацистскую Германию.