Книга Будьте как дети - Владимир Шаров

Дальше, не имея сил терпеть боль, олени пытаются освободиться от оружия. Что бы им ни кричали погонщики, они, как безумные, мотают головами, трутся рогами о коряги и деревья, отчего кучность огня сразу приходит в негодность. Более того, сообщал в Москву Фрунзе, если бы на учениях пулеметные ленты были не с холостыми патронами, оленьи упряжки перебили бы не врага, а друг друга, причем подчистую. Недостатки были устранены лишь через год. Инженеры на Воткинском заводе запустили в серию пулеметы вдвое легче обычных, кроме того, сами энцы в добавление к сбруе изготовили для оленьих рогов прочные берестяные захваты, нечто вроде корсетов, и специальные мягкие крепления из кожи. Всё это в общем решило проблему.

Если не считать накладки с пулеметами, операция проходила по плану. Энцы за год до начала кампании перекочевали с Печоры на валдайские болота и уже оттуда, чтобы никого не вспугнуть, небольшими группами постепенно стали просачиваться в Полесье. Здесь, хоронясь вдалеке от больших дорог, они тихо-мирно пасли оленей, дожидаясь своего часа.

О самих боях нам известно только из донесений польских генералов. Армию, по их словам, уничтожили какие-то страшные рогатые чудовища с покрытыми шерстью мордами. Изрыгая огонь, эти звери – число их обычно не превышало семи-восьми голов – появлялись совершенно неожиданно прямо из стелющегося над дорогой предрассветного тумана и через несколько минут, оставив после себя гору трупов, исчезали в том же тумане и непролазных топях.

Энцы и впрямь воевали хорошо натренированными маленькими отрядами, обычно не больше пяти нарт. С двух сторон и еще посередине они перерезали дорогу и, поливая измученных, еле тащившихся поляков пулеметными очередями, на ходу выкашивали вражеский эскадрон. Потом снова уходили в болота. За день каждый отряд совершал до дюжины налетов. Собственные потери энцев были невелики и, как правило, случайны. Но всё равно к концу кампании от экспедиционного корпуса не уцелело и трети, остальные вместе с поляками нашли свою смерть в полесских болотах.

Те энцы, кто выжил, еще две недели, чтобы идти в Святую землю с миром, ждали, пока олени сбросят рога вместе с пулеметами, а потом, так и не добившись от местных, есть ли болота по дороге на Палестину – одни говорили, что есть, другие – что нет, всё же решились, пошли. Но за Черниговом болот не было, ничего, кроме пашни и сухой ковыльной степи. Олени пали уже на третьи сутки под Винницей, там же, под Винницей, и сами энцы оказались в тифозном бараке. Выбрался ли оттуда хоть кто-нибудь – неизвестно. Правда, мне приходилось читать, что двоих самоедов обратно в Москву вывез личный бронепоезд Троцкого. Они вернулись в Горки и продолжали служить в охране Ленина. Позднее оба вместе с латышами ушли в Латгалию. Последнее известие кажется мне, однако, весьма сомнительным.

Урок № 11. Завещание, смерть и похороны в Москве

Отдельная тема, продолжал на следующем уроке Ищенко, – завещание и смерть Ильича. В нем мы вправе искать прощание Ленина со всей его завершающейся жизнью и обращение к жизни новой. О завещании до сих пор идет много споров, о ясности не приходится и мечтать. Я лично думаю, что главный претендент на него – короткое письмо, которое Крупская в двадцать четвертом году передала Троцкому на хранение. Письмо без адреса, есть только дата – 1 декабря двадцать второго года, то есть написано оно через несколько дней после выступления Ленина на съезде Коминтерна, о котором раньше речь уже шла. Предназначалось оно всем и каждому, но, судя по намекам в дневнике Крупской, формально было послано именно Троцкому.

В письме, после беглого анализа дел в тогдашней России, Ленин писал: «Семнадцатый год, как это ни горько признать, не был революцией – он лишь обозначил поворот. Пролетариат и партия оказались способны сделать только первый шаг, впрочем, и последнее немало. Революция, – продолжал он дальше, – происходит тогда, когда общество больше не может переносить сложность собственной жизни, поняло ее бессмысленность и никчемность. Год за годом, плутая никуда не ведущими ходами и тропами, то и дело оказываясь в ловушках и тупиках, люди безмерно устали и уже не верят, что сами найдут дорогу к Спасению. Вконец отчаявшись, они становятся на колени и обращаются к Богу. Они молят вразумить, и Господь, видя их страдания, их искренность и раскаяние, снисходит. Он говорит, что мир, который они построили, мир, где, по признанию философов, из добра рано или поздно рождается зло, а из зла – добро, – не что иное, как приют греха, и его следует разрушить до основания. Будто Содом, предать огню и бежать не оглядываясь.

Революция, – продолжал Ленин, – есть решительный крест на всём прошлом пути человека, пути от рождения к неизбежной старости и смерти. Свободно и честно мы должны отказаться от искушения независимого взрослого существования и раскаяться, признать себя блудными сынами. Каждый из нас – маленький заплутавший ребенок, и Господь, истинный Отец и Спаситель, ждет его, чтобы прижать к груди. Как бы далеко мы ни зашли, мы обязаны вернуться в детство, потому что жизнь младенца проста и пряма, греху в ней негде укрыться. Только так, снова – и теперь уже навсегда – став детьми, мы сможем спастись».

Не заблуждался Ленин и насчет того, что ждет его после кончины. Не раз, например, он говорил Крупской, что пусть не при жизни, так сразу после смерти, но Иудин поцелуй его настигнет. И еще говорил, что, хоть Господь когда-то сказал человеку: из праха ты вышел – в прах и возвратишься, тот же «иуда» ему, Ленину, сделать это не даст. Крупская подобных разговоров не любила, никогда их не поддерживала и лишь на похоронах поняла, что́ муж хотел ей сказать.

Ленин, рассказывал после перемены Ищенко, лежал в гробу в Колонном зале Дома союзов. Цекисты окружали его плотным кольцом, даже несколькими кольцами, и каждый, легонько толкаясь бочком, пытался продвинуться поближе. И тут вдруг неведомо откуда возник Сталин. Невысокого роста, быстрый, верткий, он с ходу прорвал живой кордон и бросился к изголовью гроба. «Прощай! Прощай, Владимир Ильич! Прощай!» – бледный, порывисто, страстно он схватил руками голову Ленина, приподнял, прижимая к груди, к самому сердцу, потом чуть отодвинул и крепко-крепко поцеловал Ленина сначала в обе щеки, затем в лоб. Обвел всех взглядом и так же резко, словно отрубил прошлое от настоящего, отошел.

Тот же Сталин следующим утром, когда на оргбюро Крупская сказала, что Ленин просил, чтобы его тело кремировали, твердо ответил, что сожжение, кремация не согласуется с русским пониманием любви и преклонения перед усопшим. Это было бы оскорблением его памяти. В сожжении, рассеянии праха русская мысль всегда видела как бы последний, высший суд над теми, кто подлежал казни.

Но бог с ним, со Сталиным, продолжал Ищенко, вернемся к Ленину. Крупская писала в дневнике, что весь последний год, когда они ездили на прогулку за пределы сада, Ильич как-то особенно старательно кланялся встречавшимся крестьянам, рабочим, малярам, что красили в Горках крышу. Едва завидев, что кто-то идет навстречу, он здоровой рукой быстро снимал кепку и обнажал голову. Крупская внесла в дневник и чьи-то слова, что эти его манипуляции, постоянное обнажение и склонение головы перед лицом беднейшего крестьянства и пролетариата были бессознательным покаянием, но, думаю, была права, когда с ними не согласилась.