Книга Дорогой Леонид Ильич - Сергей Семанов

В начале 1965 года, перед заседанием Политического консультативного комитета Организации Варшавского Договора, на Президиуме ЦК обсуждался проект директив нашей делегации, подписанный Андроповым и Громыко. Это был первый после октябрьского Пленума большой конкретный разговор о внешней политике.

Андропов пришел с заседания очень расстроенный. Как мы потом узнали, некоторые члены Президиума — Юрий Владимирович был тогда «просто» секретарем ЦК — обрушились на представленный проект за недостаточно определенную «классовую позицию», «классовость» (слово «классовость» потом на несколько лет стало модным и его к месту и не к месту совали во внешнеполитические речи и документы). В вину авторам проекта ставили чрезмерную «уступчивость в отношении империализма», пренебрежение мерами для улучшения отношений, сплочения со своими «естественными» союзниками», «собратьями по классу» (как мы поняли, имелись в виду прежде всего китайцы). От присутствовавших на совещании узнали, что особенно активно критиковали проект Шелепин и, к моему удивлению, Косыгин. Брежнев отмалчивался, присматривался, выжидал. А когда Косыгин начал на него наседать, требуя, чтобы тот поехал в Китай, буркнул: «Если считаешь это до зарезу нужным, поезжай сам» (что тот вскоре и сделал, потерпев полную неудачу).

Реальным результатом начавшейся дискуссии в верхах стало свертывание всех предложений и инициатив, направленных на улучшение отношений с ОША и странами Западной Европы. А побочным — на несколько месяцев — нечто вроде опалы для Андропова; он сильно переживал, потом болел, а летом его свалил инфаркт.

Главные события после октябрьского Пленума развертывались, однако, не во внешней политике, а во внутренних делах. Здесь довольно быстро начали обозначаться перемены — в руководстве кристаллизовались какие-то новые точки зрения. Поскольку у организаторов смещения Хрущева не было сколь-нибудь внятной идейно-политической платформы, они попытались ее сформулировать. Не было, однако, не только платформы, но и единства, и потому перемены проходили в борьбе — подчас довольно острой, хотя велась она в основном за кулисами.

Как я и мои коллеги воспринимали тогда (делаю эту оговорку, поскольку не уверен в полноте информации, которой располагаю) расстановку политических сил?

Брежнева большинство людей в аппарате ЦК и вокруг ЦК считали слабой, а многие — временной фигурой. Не исключаю, что именно поэтому на его кандидатуре и сошлись участники переворота. Однако тем, кто недооценил Брежнева, его способность сохранить власть, потом пришлось поплатиться. А вот люди, хорошо знавшие нового лидера лично, такого исхода ожидали. Помню, через несколько недель после октябрьского Пленума мой близкий товарищ Н.Н. Иноземцев рассказал о своем разговоре с академиком А.А. Арзуманяном, который был хорошо знаком с будущим Первым секретарем по военным годам. В доверительной беседе Арзуманян так охарактеризовал Брежнева: «Учить этого человека борьбе за власть и расставлять кадры не придется».

Я, как, по-моему, и подавляющее большинство сторонников курса XX съезда КПСС, беспокоился, разочаровывался, но все же верил, как многие, верил, что Брежнев при всех его очевидных слабостях все же более предпочтительная, чем другие, политическая фигура, коль скоро уж сместили Хрущева.

И не остается ничего иного, как Брежнева поддерживать, помогать ему. Тем более очень скоро выяснилось: курс партии толкают вправо прежде всего конкуренты, еще более консервативные соперники Брежнева («слева» у него ни одного соперника не было). Как, впрочем, и некоторые его приближенные. Не говоря уже о консервативных деятелях, не соперничавших с Брежневым, но влиявших на политику, занимая видные посты в руководстве (Кириленко, Суслов, Полянский, Демичев и другие). Развертывалась настоящая борьба, так сказать, «за душу» самого Брежнева, которого многие хотели сделать проводником и главным исполнителем правоконсервативного курса. Курса на реабилитацию Сталина и сталинщины, на возврат к старым, весьма опасным в сложившейся обстановке догмам внутренней и внешней политики.

Выбор позиции, ставшей неизбежной в условиях этой борьбы, я и мои товарищи из числа консультантов ЦК, конечно, должны были делать сами. Но его нам облегчил Андропов, определившийся, поддержавший Брежнева с самого начала, и не думаю, что только в силу ставшей почти второй натурой каждого партийного работника старшего поколения привычки поддерживать руководство. Просто стало очевидным, что в то время приемлемых альтернатив ему не было.

Ключевым, так сказать, исходным в сложившейся ситуации был все-таки вопрос: во что верит, чего хочет, что думает сам Брежнев? Первое время он был очень осторожен, не хотел себя связывать какими-то заявлениями и обещаниями, и, если бы меня спросили о его изначальной политической позиции, я бы затруднился ответить. Может быть, Брежнев, пока не стал Генеральным секретарем, даже не задумывался всерьез о большой политике, а присоединялся к тому, что говорил сначала Сталин, потом Хрущев, — вот и все. Такое в нашей политической практике тех лет было вполне возможно.

Из тянувших вправо людей, близких к Брежневу, хотел бы прежде всего назвать С.П. Трапезникова. В Молдавии он, кажется, был преподавателем марксизма. Помощником Брежнева стал, когда того перевели в Москву. Когда Брежнев стал Генеральным секретарем, он выдвинул Трапезникова на пост заведующего Отделом науки ЦК. Вот тогда этот закоренелый сталинист и получил возможность развернуться. Под стать ему был один из помощников Брежнева, убежденный сталинист В.А. Голиков.

Они собрали вокруг себя группу единомышленников и объединенными усилиями, очень напористо, ловко используя естественную в момент смены руководства неопределенность и неуверенность, а также, конечно, свою близость к Брежневу, бросились в наступление. Пытаясь радикально изменить идеологический и политический курс партии, они особое внимание уделяли психологической обработке самого Брежнева. Это была, так сказать, «пятая колонна» сталинистов в самом брежневском окружении (в него входили также К.У. Черненко и Н. А. Тихонов, но в идеологии они большой активности не проявляли).

Эти люди вместе с наиболее консервативными членами Президиума и Секретариата ЦК КПСС все же смогли быстро сбить какое-то подобие общей идейно-политической платформы. Во внутренних делах добивались отмены решений XX и XXII съездов КПСС, полной реабилитации Сталина, отказа от выдвинутых после его смерти новых идей и реставрации старых, сталинистских взглядов в истории, экономике, других общественных науках. Во внешней политике целью сталинистов было ужесточение курса, опять же отказ от всех появившихся в последние годы новых идей и представлений в вопросах войны и мира и международных отношений. Все это не только нашептывалось Брежневу, но и упрямо вписывалось в проекты его речей и в проекты партийных документов.

Развернувшаяся атака на курс XX съезда, надо сказать, встретила довольно серьезное сопротивление. Видимо, сами идеи обновления, очищения изначальных идеалов социализма от крови и грязи уже завоевали серьезную поддержку общества. С ходу, одним махом изменить политическую линию и политическую атмосферу в партии и стране не удалось».

Как всегда и во всех подобных случаях, Г. Арбатов очень осторожен в оценках и выводах и очень многословен, вот почему и цитата из его воспоминаний оказалось длинноватой. Однако суть событий изложена — с точки зрения его сторонников! — довольно точно.