Книга На Фонтанке водку пил - Владимир Рецептер

Для молодых и несведущих подскажу, что Тамара Ханум с незапамятных времен была эстрадной звездой всесоюзного масштаба и прославилась, исполняя песни разных народностей в этнографически достоверных национальных костюмах. К моменту нашего визита в Ташкент она была почтенна, как римская матрона, и почитаема, как Великая Октябрьская революция, раскрепостившая восточную женщину вообще и Тамару Ханум в особенности. Поэтому украдкой и доверительно нам указали на молодого бухарского милиционера в штатском, кажется, в чине сержанта, который был выписан в Ташкент в качестве бойфренда для вечно молодой Тамары Ханум. Он был невысокий, пухленький и хотя держался солидно и даже распорядительно, на глаза не лез…

Так вот, во время этих триумфальных гастролей сама Тамара Ханум намекнула мне, не пора ли, мол, возвращаться домой, а министр культуры Узбекистана предложила как своему что-нибудь поставить в Академическом театре драмы имени Хамзы.

Поэтому я для Ирика и он для меня значили не только то, что значили сами по себе, и в наши отношения входило не только общее прошлое, но и то, что одному и другому мерещилось в светлом будущем.

Мы были корешками узбекской рассады, заброшенными судьбой на Японские острова, чтобы встретиться и помечтать о том, какие новые побеги мы можем пустить там, откуда появились.

— Знаешь, Воль, — сказал Ирик, — мы с женой решили в самом начале, что в любой загранке будем жить как дома и есть тоже как дома… Моя мать была особенно щепетильна в приготовлении еды: все должно быть натурально и чисто…

Ирик готовил свой любимый стейк на сковороде и был необыкновенно внимателен, подсыпая разные доли разных приправ, следя за процессом по часам и по запаху, потирая руки в предвкушении результата. Японской микроволновке это дело он не передоверял…

— Тут наши живут довольно обособленно, — продолжал он, — на первых порах было совсем тяжело… И мы однажды попали на такое посольское собрание, где разбирали семью, которая кормит своих детей консервами…

— Это мне знакомо, — сказал я, — хотя мы, конечно, не дети…

— Вы в загранке от случая к случаю, — прощающе сказал Ирик, — а мы здесь живем. Так вот, эти ребята из Союза завезли несколько ящиков консервов и весь год бомбили бедных детей только ими… Конечно, дети заболели, их пришлось лечить, тут и выяснилось… Это на нас произвело такое жуткое впечатление!..

— А у нас был случай, — сказал я, — когда мы играли в Праге, в «Театре на Виноградах», а наш директор все речи перед чехами заканчивал текстом: «С глубоким славянским поклоном…» При этом он едва кивал головой, так что сам «глубокий славянский поклон» выглядел неубедительно… И вот дело идет к концу, и на последнем банкете один наш актер ему советует: «Геннадий Иванович, скажите так: с глубоким славянским поклоном „Театру на Виноградах“ от „Театра на консервах“».

— Смешно, — сказал Ирик и принял лекарство.

Я уже знал, что в Пакистане он заработал язву, а в Афганистане — орден.

— Вот мы с тобой в Ташкенте встретимся и там приготовим настоящий ош. — «Ош» по-узбекски значит «еда».

— Что ты принимаешь? — спросил я.

— Гастроинтестинал, — сказал Ирик. — Зачем тебе?

— Помогает? — спросил я.

— Вскрытие покажет, — сказал Ирик. — Вообще-то это хорошее лекарство, не химическое, а натуральное. Китайское. У тебя что, тоже язва?

— У меня — нет, — сказал я, — у отца…

— Язву нельзя долбать химией, — сказал он, — а то она при переменах воды опять открывается… Нет, все, теперь домой… Мне предлагали Англию, предлагали Париж… Хватит… Кстати, у японцев очень хорошие лекарства, имей это в виду… Там, у нас в верхах, любят японские…

— Да? — спросил я. — Какие?

— Гаммалон, ангинин…

— А это от чего? — спросил я.

— От склероза, — сказал Ирик и посмотрел на телефонный аппарат.

Съев стейк, мы пошли гулять по вечернему Токио.

Респектабельные японцы делали зарядку у императорских прудов.

Самое интересное, что все они были страшно похожи на узбеков. Или Гога был прав, и это узбеки походили на японцев?

Однажды я прилетел в Ташкент, и университетский однокашник, работавший в ЦК Компартии Узбекистана, спросил меня, не хочу ли я посмотреть на Ташкент из Старой Крепости. В Старую Крепость, как на военный объект, в мое время было не попасть, а теперь ее снесли и на этом месте воздвигли беломраморное здание ЦК. Я сказал, что хочу. Он заказал пропуск, и, поднявшись на третий этаж, я полюбовался на речку Анхор и ее берега с точки зрения Центрального Комитета.

— А где сидит Рашидов? — спросил я, имея в виду первого секретаря, писателя и лауреата Государственной премии, автора романа «Сильнее бури» Шарафа Рашидова.

Однокашник, которого звали Адхамом, сказал:

— Рашидов — шестой этаж. Хочешь смотрет? — И, демонстрируя свое могущество, снял трубку. — Михаль Иванович, здрастуте, это Адхам Адхамов говорит… Исдес у нас гостях наш друг Владимир Ресептор, — от внезапного волнения его акцент усилился, — знаете, который универстет Ташкенте кончал, театральный тоже, Гамлета играл, тепер работает Лениграде, у Товстоногова… А, знаете!.. — Адхам радостно кивнул мне и выразительно поднял брови. — Вот, говорит, был бы здорова с шестой этаж СеКа Ташкент увидет!.. Можно это сделат для гостя, с вашего позвления?.. Харашо… Ожидаем… — Адхам прикрыл трубку другой ладонью и послал в мою сторону шепотом: — Это — помощник Рашидова, товарищ Косых Михаль Иванович, он другому телефону спросит охрана, мы с приемной Рашидова будем смотрет вид из окна… Да, да! Михаль Иванович, слушаю… Да… Да-а!.. Да-а-а!.. Счас?.. — Адхам потрясенно положил трубку и с недоверием посмотрел на меня. — Тебя, оказываесся, товарищ Рашидов хочет видет. Идем самому Рашидова…

Такого эффекта от своего лихого звонка Адхам явно не ожидал и всю аудиенцию томился в приемной.

Когда Р. вошел в кабинет Рашидова, тот, сидя за длинным столом для совещаний, цветными карандашами подчеркивал что-то в многостраничном тексте и поздоровался не прежде, чем Р. осознал всю степень его огромной занятости и государственной ответственности. Р. приветствовал его бодрым тоном неисправимого оптимиста и баловня судьбы.

— Доклад пленуме готовлю, — буднично объяснил Рашидов и показал, где Р. может сесть. С указанного места Р. увидел, как он то красным, то синим карандашом подчеркивает в тексте цифры и цитаты. — Сечас Нишанов подойдет, секретар по идеологии, — сказал Рашидов и, оторвавшись от своего труда, посмотрел на Р. Очевидно, встреча с представителем искусства должна была по протоколу протекать в присутствии главного партийного идеолога.

— Ну, как жизнь, — запросто спросил Рашидов, — как работа?

Р. не понял, задан ли вопрос по существу или из восточной вежливости, и в ответе был предельно краток.

— Очень хорошо, Шараф Рашидович, спасибо. — И спросил: — А у вас на литературу время остается?