Книга Анна Леопольдовна - Игорь Курукин

Современники принцессы, знавшие ее лично, отметили ее доброту и великодушие, не только во времена дворцовых переворотов не слишком подходившие для придворных «обхождений». «Сострадательное и милосердое сердце правительницы устремилось к облегчению участи несчастных, пострадавших под грозным деспотизмом Бирона как в регентство его, так и в государствование Анны Иоанновны. Каждый день просматривала она дела о важнейших ссыльных, предоставив Сенату облегчить судьбу прочих… Такое прекрасное вступление в правление, доказывая превосходство сердца правительницы, долженствовало бы предвещать благополучную участь самой великой княгини. Но в книге судеб предначертан был ей жребий самый злополучный», — писал об Анне неизвестный автор примечаний к запискам Манштейна. Да и по мнению самого Манштейна, скептически относившегося к правительнице, «Россия никогда не управлялась с большей кротостью, как в течение года правления великой княгини. Она любила оказывать милости и была, по-видимому, врагом всякой строгости. Она была бы счастлива, если бы домашнее ее поведение было так же хорошо, как в обществе, и если бы она слушалась советов умных людей»204.

И отрицательные, и положительные характеристики принцессы сходятся в том, что Анна Леопольдовна не вполне вписывалась в окружавший ее придворный мир с его этикетом, интригами, развлечениями. Она умела при случае проявить характер; пренебрежение условностями светской жизни и стремление замкнуться в кругу близких людей составили ей репутацию «дикой» и «надменной» принцессы. «Великая охотница» до книг должна была среди дам 1730-х годов выглядеть по меньшей мере странно — в этом кругу чтение отнюдь не было модным занятием. Другое дело, что отчуждение от «света», его дел и забот лишь усиливало с годами природную застенчивость Анны — и при этом мешало узнавать и привлекать к себе людей, не давало научиться пользоваться их пристрастиями и слабостями, что составляет важнейший элемент искусства управлять.

Однако ей действительно было присуще милосердие — не самое типичное качество для придворных нравов той эпохи. Свидетельства мемуаристов о пересмотре приговоров предшествовавшего царствования подтверждаются документально. 9 декабря 1740 года правительница потребовала к себе дело казненного Артемия Волынского, а 29 декабря Тайной канцелярии было предписано подать «экстракты» обо всех отправленных в ссылку в годы правления Анны Иоанновны. 7 января следующего года Анна Леопольдовна повелела Сенату «облехчение учинить» сосланным «по первым двум пунктам», а семьям умерших в застенке или в ссылке «некоторое удовольствие пожаловать»; аналогичные указания о пересмотре дел и снисхождении к осужденным были даны Тайной канцелярии205. Такой милости по отношению к государственным преступникам практика тогдашней российской юстиции не знала. Анна сама читала следственные дела арестованных при Бироне офицеров и требовала их реабилитации.

В последующие месяцы Тайная канцелярия исправно подавала требуемые экстракты, а с мест приходили запрошенные сведения. Из них следовало, что в Оренбурге содержались 108 ссыльных, в Архангельске — 26, на заводах — 49 и в Иркутской провинциальной канцелярии — 184206. Судя по этим справкам, итоговый реестр был подан в Кабинет 2 ноября 1741 года — как раз накануне нового дворцового переворота.

Судя по сохранившимся документам, экстракты сначала рассматривал Кабинет. Министры выносили на высочайшее имя свои рекомендации, а Анна их утверждала. Так, 4 апреля 1741 года она завизировала доклад об освобождении из ссылки друзей Артемия Волынского — бывшего генерал-кригс-комиссара Ф. И. Соймонова и чиновника Коллегии иностранных дел И. де ла Суды, а 20-го постановила отпустить на свободу бывшего белевского воеводу Ивана Юшкова, прапорщика Семена Перкусова (осужден за «небытие» у присяги), живописцев Ивана и Романа Никитиных (сосланы за чтение памфлета на Феофана Прокоповича). Только заточенный в Соловках адмиралтейский магазейн-вахтер Дмитрий Мещерский был оставлен в монастыре, но в «свободном» состоянии — моряк вел себя совсем уж неприлично, публично заявляя, что знакомые офицеры уговаривали его поближе познакомиться с принцессой Елизаветой: «Она таких хватов любит — так будешь Гришка Рострига»207.

Одними из первых помилованных ссыльных стали сын и дочь Волынского и проходившие по его делу бывший секретарь императрицы Иван Эйхлер, архитектор Иван Бланк. Возвратились из ссылки «консультант» князя Д. М. Голицына и бывший вице-президент Коммерц-коллегии Генрих Фик, адъютант князя В. В. Долгорукова Николай Чемодуров. Вернулись уцелевшие после репрессий князья Голицыны и Долгоруковы и безвестные канцеляристы Придворной конторы. Всего же в правление Анны Леопольдовны ее указами были освобождены 73 человека, проходившие по процессам 1730-х годов208. Среди них были и те, про кого ничего не знали даже сами следователи: в апреле 1741 года начальник политического сыска А. И. Ушаков распорядился доставить к нему из Выборгской крепости «безымянного арестанта» и хоть какие-то указы о нем, которых в самой Тайной канцелярии не оказалось.

Об участи Бирона мы уже говорили. Анна имела все основания сослать его первого «сообщника» А. П. Бестужева-Рюмина в сибирскую глушь, однако распорядилась не только помиловать его, но и всего лишь отправить с лишением чинов в белозерские вотчины, а все конфискованные «пожитки» отдать жене и детям опального209. Другой милостивый указ повелел освободить капитана Петра Калачова, угодившего при Бироне в Тайную канцелярию за то, что желал попасть к цесаревне Елизавете и убедить ее «принять» российский престол: «Вся наша Россия разорилась, что со стороны владеют!» — и отправленного на Камчатку210. Калачов был прощен, но донесший на него племянник, Преображенский капрал Василий Кудаев, 25 февраля 1741 года получил «за правой извет» на дядю заслуженную награду (выполнение им гражданского долга было оценено в полсотни рублей).

Тайная канцелярия работала и при Анне Леопольдовне, но серьезных дел в ее короткое правление не было. Под следствие попадали неосторожные или загулявшие служивые вроде солдатика Ивана Бабаевского из Ладожского канального батальона. Тот не мог скрыть удивления, когда узнал, что за царским столом подается «нечистое» заячье мясо: «Мать де их гребу и выговорил по-соромски прямо, что они такое кушанье кушают», — но вместо сибирской ссылки по милости правительницы получил всего лишь вразумление плетьми. А рядовой Пензенского полка из гарнизона далекой Оренбургской крепости Иван Балашов во время дружеской гулянки брякнул: «Я-де пьян, да царь», но отделался шпицрутенами и продолжил службу в родном полку. Но так везло не всем. Иван Герасименок из Глуховского слободского драгунского полка за то, что лихо срезал своего капрала, гордившегося дворянским происхождением: «Ты де шляхтич, а я царевич», — отправился на каторгу в эстляндский Рогервик211.

Другие «сидельцы» оказывались в застенке «з глупа», «в пьянстве» и со страху, «боясь наказания» — к примеру, убегавшая от побоев мужа солдатка, избитый наглым гвардейцем служивый Выборгского полка или не слишком прилежные школяры. Малолетний Сила Иванов заорал «слово и дело», «убоясь школьного учителя из салдат» Федора Шипилова, а Ваня Маслов таким же образом спасался от «инженерной науки учителя», капрала Михаила Капустина — видно, в XVIII веке наука тяжело давалась подрастающему поколению. Случались и казусы, с которыми и многоумные чиновники не сразу могли справиться — например, дело грамотного и сообразительного доносчика — каргопольского посадского Афанасия Пичугина. Тот при угрозе разоблачения «лживое свое челобитье взял и сварил в ухе и выхлебал», за что был поставлен перед выбором — заплатить двадцатирублевый штраф или, «если не похочет», быть выпоротым батогами212.