Книга Унесенные за горизонт - Раиса Кузнецова

Эмиль приветливо встретил нас и проводил в уютный кабинет, заполненный книгами. Здесь уже в мягком кресле, закинув ногу на ногу, развалился Анатолий Тарасенков. С ним я мельком была знакома по институту, который он в этом году закончил, и у него уже была небольшая, но все-таки слава лихого критика и знатока литературы. Рядом сидела сухощавая брюнетка. Нас познакомили. Женщина назвалась Кларой Вакс ― была ли она женой Анатолия, не знаю, но они весьма демонстративно подчеркивали на протяжении всего вечера свою близость.

Тарасенков тоже прочитал Аросино сочинение. Обсуждение оказалось для автора лестным: оба критика хвалили рассказ, называли его талантливым, образным и зрелым. Сделали несколько мелких замечаний и вручили автору рукопись для доработки. Блюм был уверен, что редакция «Нового мира» согласится с его мнением и публикация состоится. Затем по приглашению Зоей, очаровательной жены Эмиля, мы перешли в столовую, где выпили чаю за успех нового писателя. Было весело, шумно и по- молодому счастливо.

А через три дня Арося встретил меня взволнованный и бледный, с газетой в руках. Молча протянул ее, и я, не веря глазам, прочитала сообщение о трагической гибели Эмиля и о дне его похорон.

Эмиль Блюм погиб, попав под грузовик.

Тогда мы впервые оказались в крематории.

Раздавленные горем мать Эмиля и Зося шли, цепляясь за черный бархат, покрывавший гроб на катафалке.

Лицо у Ароси было напряженное, губы подрагивали.

С похорон возвращались пешком. На зеленой аллее, что тянулась от Шаболовки к Даниловской площади, он вдруг схватил меня за руки и, близко заглянув в глаза, сказал:

― Если я умру раньше тебя, не хорони меня в крематории.

Эта просьба была так неожиданна, что, плохо вникнув в ее смысл, я пролепетала:

― Ну, что ты говоришь? Как это может быть? Ты же моложе меня, а говоришь о смерти?!

Все может быть, ― ответил он. ― Но просьбу мою запомни

Сонечка

По расчетам врачей, я должна была родить в середине сентября. Для родов мы облюбовали институт акушерства на Солянке и, чтоб быть к нему поближе, перебрались жить из Бирюлева на Даниловку.

30 сентября, уж не помню для чего, пришла в институт, ощущая себя со своим животом натуральным бегемотом. Катя Русакова и Лариса Головинская, учившиеся в моей бригаде,[32] встретив меня, охнули:

― Еще не родила?

Вернулась домой страшно расстроенная, хотя шутки в мой адрес не были злыми. Мне показалось, что большая железная кровать, на которой мы спали, стоит неправильно, и, резко приподняв ее, подвинула ― и тут же почувствовала резкую боль.

― Началось, ― прошептала я побледневшему Аросе, и он пулей вылетел из квартиры ― искать такси.

Конечно, можно было пойти в роддом ― он находился в десяти минутах ходьбы, ― но нет, мы хотели непременно попасть в институт, куда, как нам сказали, примут в любое время. Был уже час ночи, когда Арося достал частную машину. С нами поехал Иосиф Евсеевич. Доехали быстро, расплатились; поднялись по знакомым ступенькам, дернули дверь ― закрыто. Все окна по фасаду ― мертвые, ни огонька. Вдруг, присмотревшись, увидели на двери беленький листок: «Родильное отделение закрыто на ремонт». Пронзила очередная боль. Арося с отцом подхватили меня под руки и почти потащили на себе, так как ноги мои отказались двигаться. Заметили полуосвещенное здание с вывеской: «Поликлиника». Постучали, спросили, где может быть ближайший роддом. За дверью кто-то грубо выругался и закричал, чтобы убирались к черту, он не знает.

И мы побрели по темной улице, куда ― неизвестно. Навстречу попалась пара ― мужчина и женщина. Обратились к ним с тем же вопросом. Они не знали адреса роддома, но неожиданно проявили участие.

― Здесь поблизости Обуховский институт профболезней,

― сказал мужчина. ― Все-таки медицинское учреждение!

Мужчина вместе с Аросей побежали вперед, а женщина, подхватив меня под руку, сказала:

― Мой муж депутат Моссовета, он добьется, что вас поместят, куда надо.

Когда подошли к высоким воротам института, их уже, чертыхаясь и гремя ключами, открывал сторож. В конце длинной аллеи светился парадный вход. Мы оказались в небольшом полутемном вестибюле. Я опустилась на скамью у двери, Иосиф Евсеевич и женщина сели рядом, депутат потребовал дежурного врача. Вестибюль тотчас наполнился светом, с разных сторон подходили, сбиваясь в стайку, люди в белых халатах с сонными лицами. Один из них, выступив вперед, спросил:

― Что случилось? Ах, роды! Но здесь не родильный дом, а научное учреждение.

Депутат заорал:

― А что, женщина должна рожать на улице, так, по-вашему, господин ученый? Готовьте тазы и горячую воду, а мне покажите, где у вас телефон!

― Он наверху, но вы побеспокоите больных!

― Я депутат Моссовета! ― наш защитник потряс красной книжечкой и с шумом и топотом, увлекая за собой Аросю, побежал по лестнице наверх.

«Господин ученый» подошел к нам и тихо сказал:

― Не теряйте времени, мы не сможем вам помочь, а карета «скорой», которую, наверное, вызывает ваш муж, не приедет! Беременных не возят.

― Никуда мы не уйдем! Не приедет карета, дождемся здесь утра и вызовем такси!

В это время наши мужчины сбежали вниз.

― Сейчас прибудет карета! ― громогласно объявил депутат.

Люди в белых халатах стали расходиться.

― Попрошу кого-нибудь остаться! ― распорядился наш заступник. ― На случай, если роды начнутся раньше, чем прибудет «скорая».

С явной неохотой остались два человека. Сидели, зевали и зло посматривали в нашу сторону. На счастье, карета приехала быстро.

Через десять минут мы въехали в ворота родильного дома, который находился неподалеку от Таганской площади.

Меня переодели в дырявую рубашку и отвели наверх, в палату. Дежурная подняла склоненную на руки голову, спросила:

― Это тебя, что ли, привезли в карете?

― Да.

― А какие у тебя по счету роды?

― Первые.

― Ох, уж эти первородки! Чуть где заколет, подавай им карету! ― и уронила голову на руки.

Часы на стене показывали ровно пять. Проснулась от боли и собственного крика:

― Ой, что-то разорвалось!

Подбежала акушерка, засуетилась, стала звать на помощь: