Книга Хроника потерянного города. Сараевская трилогия - Момо Капор

Распоряжался этим акустическим цирком, объявлял номера и сыпал сальными шутками и рискованными анекдотами знаменитый Александр Балканский, который под своим помпезным псевдонимом прятал абсолютно незначительную фамилию.

Балканский напоминал Деспоту гуттаперчевого Валентина с афиш Тулуз-Лотрека; разве что одет он был не в черный сюртук, а в пурпурно-красный пиджак со шлицами и широкие клоунские панталоны, которые, как шаровары, болтались вокруг его тощих ног в белых носках и черных лакированных ботинках. Он гордо выступал перед оркестром, изображая из себя дирижера, обходил столики, сыпал шутками и раздавал броские визитные карточки, в которых стояло: «Александр “Саша” Балканский – Мастер Эстрады – Менеджер – Конферансье – Пародист».

В самом начале вечера он протанцевал мимо всех столиков, выдав каждой паре по номерку, начертанному на картонных квадратиках, сообщая одновременно уважаемым гостям о том, что речь в данном случае идет о конкурсе. Боб Деспот, сидевший рядом с толстой директрисой, получил номер 37.

Костлявые пальцы Балканского украшали многочисленные перстни, а на тощем запястье позвякивал массивный золотой браслет. Его ухоженные волосы, сами по себе достойные отдельной песни, зачесанные с затылка на лоб, прикрывали лысину, которую невозможно было скрыть даже от поверхностного взгляда. Змеевидные меандры малочисленных истонченных прядей мертвых волос приклеились к коже, прикрывавшей череп, в то время как другие, буйные, были завязаны на затылке в хвостик. Только с близкого расстояния можно было рассмотреть в Балканском жилистого, весьма пожилого мужичка с пожелтевшими зубными протезами и мышиными какашками блудливых глазок, плавающих в растопленном жире.

Музыканты презирали этого клоуна, загримированного под молодого человека, который прорывался по жизни, превратив пустую болтовню в профессию, но они уже привыкли к нему – как шарманщик привыкает к сингапурской макаке, сидящей на плече и кормящейся от его трудов. Впрочем, иногда Балканский мог быть и полезным. Он помогал с аппаратурой, вел переговоры и ругался с хозяевами залов и ресторанов, где им приходилось играть, а в случае необходимости даже исполнял блюзы, выдумывая никому не известные английские слова. Его, такого мелкого и никакого, Господь наделил неожиданно роскошным и глубоким голосом. Американцы, слушая его, поражались, как здорово он исполняет “When the Saints go marching in”, но при этом не могли разобрать ни единого слова своего родного языка. Короче говоря, Балканский был душой и сердцем каждого праздника, на котором выступала «Ностальгия»; он первым сокрушал лед, который сковывал гостей, оказавшихся вдруг среди незнакомых людей, когда редко кто решался нарушить девически чистую площадку для танцев. Он прорывался к столикам, хватал какую-нибудь одуревшую домохозяйку, по вздрагивающим ногам которой определял, что она с удовольствием бы станцевала, если бы не была спутана чрезвычайными обстоятельствами начинающегося вечера. Он, словно гуттаперчевый мальчик, совершал вокруг нее немыслимое количество невероятнейших телодвижений до тех пор, пока прочие не отваживались пуститься в пляс.

Однако сегодня вечером необходимости в таких действиях не было. Как только «Ностальгия» врубила свой убийственный механизм диско, молодежь, не вынимая изо рта жевательной резинки, принялась бешено скакать, словно выполняя какую-то серьезную и трудную работу. Их связывал одинаковый ритм тела – казалось, всех их произвело на свет чрево гигантской музыкальной машины, непрерывно рожающей живых марионеток, нити которых где-то высоко в небе держит в руках Генеральный маг Великой культуры рока.

Stardust

Пришло время накрывать праздничный ужин, и юное будущее охотно взялось за холодные закуски и теплые прикосновения под столом.

«Ностальгия» не закусывала – она была сыта всем этим, – так что большей частью пила, восседая над своими инструментами. Пианист просто так, походя, послал мощному знатоку коротенькую тему “Les nuages” Джанго Райнхардта, и у Деспота защипало глаза. Он протянул в сторону музыканта бокал, кивнув головой в подтверждение того, что сигнал принят, и пианист продолжил наигрывать прелюдию, поглядывая в направлении столиков юбиляров. На блошином рынке Клианкур в Париже есть старая, на скорую руку сколоченная корчма «Кружка, полная блох», в которой Деспот несколько раз слушал цыган из племени мануш. Это племя было родным и для Джанго Райнхардта, легендарного гитариста без трех пальцев. Его соплеменники, швейцарские цыгане, хранили память о гениальном музыканте и играли в его стиле, венчая в глубине чрева Парижа европейскую традицию с американским джазом. Инструменты у них были старенькие, заклеенные пластырем и связанные проволочками. «Облака» Джанго долетели до сараевского столика и укрыли его своим туманом.

Все вокруг ели, и только беженцы едва притрагивались к пище, словно их испугало ее изобилие. Они голодали больше двух лет. Кочан подгнившей капусты стоил на черной бирже целое состояние. Они не могли вспомнить, когда в последний раз видели картошку или листья салата. Днями напролет питались липкими макаронами и консервами, у которых давно истек срок годности. Направляясь в гости, вместо цветов приносили драгоценный пучок морковки. Вокруг уличных котлов с тошнотворной похлебкой без единого кусочка мяса толклись голодные люди и брошенные собаки. Неужели здесь, в Белграде, все это время, пока они щелкали цинготными зубами, питались так роскошно? Редкие кусочки застревали у них в горле. Аппетита не потеряла только директриса банка, которая радостным клекотом встречала каждую перемену блюд, но чем восторженнее она набрасывалась на еду, тем глубже впадала в депрессию, и ею овладевало чувство вины за то, что бесповоротно исчезает еще одна возможность стать хоть чуточку стройнее. Принимавший их хозяин заказывал все, что предлагал метрдотель, хотя на столах уже было тесно от множества тарелок и блюдечек с закусками и соусами. Сам он ел сумрачно, молча, как будто и теперь был занят накоплением денег и власти, людей и поместий.

Погрузившись в собственные мысли, Деспот изредка и рассеянно что-то жевал. Едва начатый гусиный паштет с надкушенной маслиной унесли у него из-под носа, так что ему пришлось неестественно горячо расхваливать действительно изумительную кухню и прекрасного повара, одновременно извиняясь за то, что он так плотно перекусил перед ужином. Он разглядывал гостей, пока те молча жевали за своими столами. Разговоры окончательно стихли. Половину из них вообще никак было не припомнить. Он оставался на второй год в шестом классе, а в седьмом его вообще на некоторое время исключили из гимназии, так что он утратил связь с ровесниками и даже не мог вспомнить теперь, с кем именно получал аттестат зрелости. Впрочем, сегодня это было совершенно не важно! Все они, сидящие за этими столиками, потеряли право праздновать годовщину окончания гимназия, лишились классных комнат, в которых они учились, и старых парт с вырезанными на них именами, потеряли и саму гимназию, которая при разделе города отошла противной стороне, лишились и своего родного города, в который уже никогда не смогут вернуться, своих друзей-иноверцев и бывших любовниц, которые наверняка теперь обвиняют их в том, что они – или их народ, все равно – развязали кровавую войну. И вот они оказались в совсем другом городе, который знаком с их проблемами поверхностно, в той мере, в какой это было описано в газетах. Ваше здоровье! И он, для того лишь только, чтобы чем-то занять себя, поднял бокал за их здоровье. Оно им очень понадобится. Они ответили ему, подняв свои бокалы. Алкоголь потихоньку смягчал атмосферу поминок. Кто-то даже отважился на анекдот, а Мики Trade заказал очередную партию бутылок.