Книга Вторжение. Взгляд из России. Чехословакия, август 1968 - Йозеф Паздерка

АПОКАЛИПСИС

Мы испытали все на свете. Но есть у нас теперь квартиры – Как в светлый сон, мы входим в них. А в Праге, в танках, наши дети… Но нам плевать на ужас мира – Пьем в «Гастрономах» на троих.

Мы так давно привыкли к аду, Что нет у нас ни капли грусти – Нам даже льстит, что мы страшны. К тому, что стало нам не надо, Других мы силой не подпустим, – Мы, отродясь, – оскорблены.

Судьба считает наши вины, И всем понятно: что-то будет – Любой бы каялся сейчас… Но мы – дорвавшиеся свиньи, Изголодавшиеся люди, И нам не внятен Божий глас.

(1968)[141]

Мотив позора в примечательно амбивалентном звучании появляется и в воспоминаниях о совместном выступлении Булата Окуджавы и Василия Аксенова в Ростове-на-Дону вскоре после начала оккупации. На вопрос из зала, как гости относятся к «вступлению наших войск в Чехословакию», он ответил, что считает его «преступной ошибкой». В наступившей гробовой тишине раздался выкрик комсомольского функционера: «Позор!» К чему именно он относился, так и осталось неизвестным.

Комический и прежде всего иронический аспект безнадежности, точнее сказать, зависимости чехословацких событий от решений Кремля отображает басня Булата Окуджавы «Песенка про старого гусака», написанная в 1968 году. В ней обыгрывается омофонность слова «гусак» и имени последнего чехословацкого президента Густава Гусака – единомышленника Дубчека (а в 1950-х – политзаключенного), после ввода войск приспособившегося к новой обстановке.

Трудно, однако, с уверенностью утверждать, что омофонность слова гусак/Гусак изначально являлась сознательной и намеренной. Окуджава записал свою песню в сентябре 1968 года по инициативе своего знакомого, собирателя и архивариуса голосов русских писателей Льва Шилова, причем под фортепьянный, а не гитарный аккомпанемент. В это время Гусак, в отличие от Дубчека, был не очень известен в СССР. Лишь спустя несколько месяцев, в апреле 1969-го, когда Гусак возглавил компартию Чехословакии, его имя оказалось на слуху и сходство стало очевидным. Сам Окуджава до поры до времени оставлял вопрос о трактовке своей песенки открытым.

ПЕСЕНКА ПРО СТАРОГО ГУСАКА

Лежать бы гусаку в жаровне на боку, да, видимо, немного подфартило старику: не то чтобы хозяин пожалел его всерьез, а просто он гусятину на завтра перенес.

Но гусак перед строем гусиным ходит медленным шагом гусиным, говорит им: «Вы видите сами – мы с хозяином стали друзьями!»

Старается гусак весь день и так и сяк, чтоб доказать собравшимся, что друг его – добряк. Но племя гусака прошло через века и знает, что жаровня не валяет дурака.

Пусть гусак перед строем гусиным машет крылышком псевдоорлиным, но племя гусака прошло через века и знает, что жаровня не валяет дурака.

(1968)[142]

До 1989 года песня оставалась неизвестной для широкой публики, существовало лишь несколько ее записей[143]. Одну из немногих возможностей сделать и размножить эти записи предоставило исполнение этой песни в передачах радиостанции «Свобода»[144].

Булат Окуджава (слева) и Александр Галич (справа). 1960-е годы

Поэтическая рефлексия Александра Галича вокруг августовских событий 1968 года воплотилась прежде всего в историко-публицистической метафорике «Петербургского романса», написанного им сразу после известия о вторжении. В этой песне, сюжет и коллизии которой выстроены на историческом материале – восстании декабристов в 1825 года, авторские размышления о тупиках и ловушках русской истории внезапно прерываются прямым обращением к слушателям-современникам:

И все так же, не проще, Век наш пробует нас: Можешь выйти на площадь, Смеешь выйти на площадь, Можешь выйти на площадь, Смеешь выйти на площадь В тот назначенный час?!

Песня написана за несколько дней до московской демонстрации на Красной площади и, следовательно, впрямую к ней относиться не может – если, конечно, не объявить стихотворение про тех, кто «вышел на площадь», рассказанное устами лирического героя, который на площадь не вышел, пророческим. Но антиципационный заряд, содержавшийся в этой песне, оказался настолько велик, что после 25 августа у слушателей Галича неизбежно возникали даже не аллюзии, а прямая и очевидная параллель между Сенатской площадью 14 декабря 1825-го и Красной площадью 25 августа 1968-го.

Галич настаивает на невозможности преодолеть историю, актуальные события накладываются на исторические аналоги прошлого и создают безвыходность дурной бесконечности:

Повторяется шепот, Повторяем следы. Никого еще опыт Не спасал от беды!

Крылатым выражением стала строчка «Наши танки на чужой земле» из песни Александра Галича «Бессмертный Кузьмин» (1968) – о вечном стукаче, проходящем через всю российскую историю:

В этом стихотворении шок от вторжения изображен как гром среди ясного неба:

Снова, снова – громом среди праздности,Комом в горле, пулею в стволе…

побуждает призывать к ответственности:

Но за вранье и за грехиТебе держать ответ! –

говорится в метафорическом тексте, полном отсылками к Александру Пушкину (эпиграфом к песне стоит: «Отечество нам Царское Село»), Гражданской и Великой Отечественной войнам («Граждане, Отечество в опасности!»).

Мотив Второй мировой войны воплощается в теме танков как зримом образе иностранной военной оккупации. Эмоциональный заряд этого образа для современников Галича очевиден: ведь в начале 1940-х годов Третий рейх оккупировал и Чехословакию, и обширные территории СССР. («Танки входят в Царское Село!» – это воспоминание о немецкой армии под Ленинградом в сентябре 1941 года.) Кроме того, тема танков, входящих в Прагу («Наши танки на чужой земле»), опирающаяся на память о Второй мировой войне, имплицитно порождала две дополнительные параллели между современностью и историческими событиями. Одна – это параллель между немецкими танками в Праге в марте 1939-го (преамбула ко Второй мировой) и советскими танками там же почти тридцать лет спустя, параллель, вслед за которой в сознании просвещенной части советской аудитории (как и в сознании подавляющего большинства чехов и словаков) вставал образ «нового Протектората». Вторая – это сопоставление советских танков, освобождающих Прагу от нацистов в мае 1945-го, с этими же танками в августе 1968-го, с противоположной нравственной оценкой.