Книга Материк - Сергей Алексеев

Но с тех пор над мельницами Самохиными, да и в других местах, стало слышно, будто в небе летает кто-то. Будто шуршат в воздухе шелковые крылья, постанывают от ветра, а глянешь — никого не видать. Иногда еще звон топора слышится, особенный такой звон, будто колокольный. В народе говорят, что это вольный Самохин большак летает, отца своего ищет и гремит над землей топором…

2

Отлетело детство, и осталась память да материны сказки, под которые было так мучительно и сладко засыпать, и видеть потом их во снах, и заново переживать, и просыпаться от жуткого и восторженного ощущения полета, искать чуткую материну руку, цепляться за нее, чтобы остановить щемящее под ложечкой чувство падения и полета.

— Мама, я во сне летал! Страшно!

— Это ты растешь, сынок, спи. Это у тебя косточки растягиваются и делаются легонькие, как у птичек.

Прошло детство, вырос, кости разошлись в ширину, и уж некуда больше расти, но во сне я летаю до сих пор. То вдруг впереди оказывается бездонная пропасть, в которую падаю и просыпаюсь, а то поднимаюсь вверх с розного места, и земля уходит под ногами, и лес уходит, и холмы; становится страшно, но не от чувства полета — оттого, что внизу оказывается безжизненная, желтая пустыня, сухой песок, трясущийся, словно залежалая мука в сите.

Лет в десять, еще при матери и от ее сказок, первый раз попробовал полетать наяву: привязал к рукам сухие, шелестящие березовые веники, залез на баню, замахал и сиганул вниз. Баня у нас была невысокой, да сугроб внизу намело, а так бы, может, и взлетел: легонькие были еще косточки и безгрешной душа. Да и законы земного притяжения в то время совсем не чувствовались, или, точнее, не хотелось им подчиняться, как не хотелось подчиняться многим, ненужным, с точки зрения детства, законам.

Всю силу и неотвратимость этих законов я узнал позже, на исходе весны, когда сдавал выпускные экзамены после восьмого класса. Наконец-то впереди замаячила самостоятельная жизнь и полная независимость, которая представлялась чем-то вроде невесомости: куда хочу — туда лечу. Лететь было куда, хотя толком я еще не выбрал, в какую сторону. Все еще мечтал уйти в охотники, поехать на Алейку и жить там, однако последний побег на материк и тяжкое чувство одиночества там сильно поколебали мечту. Тогда я еще не знал слова — компромисс, однако нашел такое решение: пойти в геологию. Наслушался песен, начитался приключенческих романов Федосеева и надумал поступать после восьмого в геологоразведочный техникум. И тянула меня туда не сама геология, не страсть поиска, а лесное, таежное житье, походы, охота и скитания. Думы эти неожиданно разогрел мой одноклассник Вовка Кизик, который разузнал о техникуме и заявил, что будет поступать на геолога, потому что после окончания посылают работать в Магадан, на Лену и Чукотку и, самое главное, в экспедициях дают карабины. Карабин и все прочие ружья будоражили воображение. Мы с Вовкой добывали в библиотеке книги, рвали их пополам, чтобы читать одновременно, и читали на уроках: он начало, я конец, потом наоборот. В книгах про геологов все было таинственно и красиво, мужественные люди сражались с силами природы и побеждали. Где было тогда понять, что в приключенческих романах кроется смертельный яд — великий обман, способный задурить мозги, дать ложную подъемную силу, а потом швырнуть на землю, в реальный тяжкий труд и суровую жизнь. Потом, в экспедициях на Ангаре и Таймыре, я нагляделся на одураченных романтиков, на таких же, как сам, людей, по сути больных от переживаний и разочарования. Многие обвыкались, мирились со своим положением и становились неплохими геологами, многие искусственно разжигали в себе романтические страсти, искали их, как наркоманы ищут щепоть кокаина, многие запивали, опускались, бросали работу и уезжали. И у всех оставалась в глазах тоска и обида, словно у обманутого ребенка.

Тогда же мы с Вовкой читали романы и мерли от восторга. Большинство одноклассников собирались идти в девятый, к тому же прошел слух, будто всех восьмиклассников будут уговаривать закончить десятилетку, — нас с Кизиком не уговаривали, считали балбесами и трудными подростками: Вовку за хулиганство, меня за побеги на Алейку.

Еще зимой отец предупредил: мол, хватит дурака валять, после школы пойдешь работать. В то время он почти совсем забросил охотничий промысел, работал грузчиком в потребсоюзе, а каждую весну уезжал в Дубровскую дачу пилить дрова в казну. Видимо, отец рассчитывал, что я пойду работать с ним, и ждал себе помощника. О геологии он и слышать не хотел: нечего, говорил, тебе в геологию. Нашел работу! Там же одни шаромыжники, бичи да уголовники… Если бы отец продолжал охотничать и ездил бы на промысел на Алейку, я бы отмел все мечты и пошел бы за ним не глядя. Однако отец забросил охоту, словно оправдываясь, говорил: ружье да весло — хреновое ремесло. И прибавлял, что тайга на Алейке пустая как бубен, что все зверье либо выбили, либо оно ушло, как только заглох и обезлюдел тот край. Скорее всего, так оно и было, но я-то видел, что отца тянет туда, что самые задушевные и приятные разговоры у него — о жизни на Алейке. Трезвый он и не вспоминал, но стоило ему выпить — сразу же начинал жалеть, что переехали в Зырянку, иногда плакал пьяными слезами, грозился вернуться назад, построить себе избу на алейском бугре и жить. Однажды он пришел с работы, пыльный и белый от муки — разгружали баржу, — сел на крылечко, посидел с опущенной головой и вдруг, не умывшись, не переодеваясь, завел мотоцикл, посадил меня и поехал. Обычно он ездил аккуратно и не спеша, чем всегда гордился, тут же гнал старенький ИЖ-49 по ухабистой дороге так, что моталась голова и заносило на поворотах. Через полтора часа мы были на Алейке, сплошь заросшей высокой лебедой и полынью. Отец поставил мотоцикл, упал в траву вниз лицом и долго лежал так, не замечая изголодавшегося по человеку гнуса. Белая от муки рубаха его почему-то пропотела и взялась черной, колом стоящей хлебной коркой…

— Сходи, сынок, лодку посмотри, — попросил он, не поднимая головы. — Я ее в тальниках прятал…

Я забрался в густые тальники у переправы, прошел их вдоль и поперек и у самого берега нашел лодку. Последняя выдолбленная отцом лодка — его гордость и вершина мастерства (прогонистая, восьмиметровая, стремительная на воде, как щука) — лежала на толстом бревне обоновки, переломленная пополам, забитая глиной, илом и мусором, неживая, словно выброшенная на берег и окостеневшая рыба. Отец и поездить на ней не успел: выдолбил только, развел, просмолил, поставил мотор и в половодье пригнал на Алейку. А чтобы не унесло ее, загнал в кусты и привязал цепью за обоновочный мертвяк. Видно, думал приехать, пока не схлынет паводок, поездить, порыбачить, да не сумел. Вода спадала, и лодка все тянулась за ней, тянулась, на сколько хватило цепи…

Тогда отец не стал даже смотреть на нее. Встал из травы, торкнулся в пустую избушку, которая была когда-то нашей баней, пошарил рукой на пыльной полке, выглянул в низкое оконце.

— Пропала, значит, лодка…

— Пропала…

— Ну и хрен с ней, поехали.

И мы поехали в Зырянку. Хлебная корка с отцовой спины отшелушивалась от ветра, и всю дорогу ее крошки секли мне лицо.