Книга Прорыв начать на рассвете - Сергей Михеенков

А тут… Тут самострел уже не пройдёт.

Война Гордону не нравилась по самой своей сути. Он не представлял, как это можно – убить человека. Лишить жизни подобного себе. Избежать призыва ему не удалось. Он, через родственников, нашёл человека из горвоенкомата, который должен был сделать бронь на год. Через год, глядишь, война кончится. Во всяком случае, много воды утекло бы за этот замаячивший впереди желанный год. Но нужного человека из горвоенкомата вскоре и самого направили под Малоярославец командиром стрелкового батальона. А в октябре, когда немцы прорвались, когда под Вязьмой и Брянском погибли несколько армий, под ружьё поставили почти всех годных мужчин с восемнадцати до сорока пяти лет. Вот тогда-то в окопы угодил и Гордон. Его зачислили в стрелковый полк на должность заместителя командира роты по политчасти. Через неделю полк уже оказался на передовой. В первый же день немцы атаковали. Ворвались в их траншею. Рота побежала. Бежал и он. Потом остановилась. Потому что из лощины выбежал ротный с винтовкой наперевес и закричал: «Назад, ребята! Всех, кто побежит, я приказал стрелять из пулемёта! За мной!» Ротный погиб во время той контратаки. Немцев из траншеи выбили. Обязанности командира роты комбат хотел возложить на него, младшего политрука. Но, слава богу, этого не произошло. Комбат вдруг попросил его револьвер. Посмотрел новенький наган, покрутил барабан, понюхал ствол и спросил, почему он, политрук роты, не стрелял? «Как же можно требовать активных действий от бойцов, когда командир не показывает примера?» И обязанности командира роты возложил на командира первого взвода. На следующий день осколок мины снёс полчерепа новому ротному, тяжело ранило одного из лейтенантов. Другого комбат назначил на роту. А у него снова попросил для осмотра револьвер. Осмотрел и сказал: «Личное оружие, товарищ младший политрук, нужно содержать в чистоте. Как же можно требовать от бойцов, чтобы они вовремя чистили свои винтовки, когда сами вы…» Комбат явно недолюбливал его и унижал в присутствии бойцов. Комбат чувствовал его неприятие войны и, видимо, его отвращение к бессмысленному массовому убийству принимал за трусость. Этот примитивный солдафон с костромским или вологодским акцентом вряд ли прочитал за всю свою жизнь что-либо, кроме Боевого устава пехоты РККА. Отношения с комбатом не ладились. Кроме того, каждый новый день, каждый бой неминуемо приближал Гордона к тому моменту, когда капитан, в очередной раз осмотрев револьвер, всё же назначит его командовать остатками выбитой роты. А ротные командиры долго не жили…

«Да, – думал он, – самострел тут не пройдёт. – Либо поставят к стенке по приговору военного трибунала, либо пристрелят казаки или “бранденбуржцы”». Эти псы натасканные и матери родной не пожалеют. А уж его – ни то Галустяна, ни то Гордона… С самого первого дня его пребывания в роте недоверчиво дышат ему в затылок. Так и ждут момента, чтобы уличить его.

«Боже, – думал не раз Гордон, – ну почему так происходит?» Ведь он всем своим существом ненавидит войну. Ему отвратительна казарма. Запах потных тел. Каша из котелка. Форма. И та, и другая. Он с удовольствием ухаживал бы за личным автомобилем, тем более что перспектива такая у него уже была, но теперь, почти ежедневно, под присмотром то подпоручика, то лейтенанта, приходится разбирать и чистить личное оружие. Таскать раненых. Ему невыносимы их стоны и лица, полные ужаса и предчувствия смерти, которая уже заглядывает им в глаза. А ведь какими бодряками и бесстрашными воякам стараются эти жалкие калеки выглядеть перед боем… И вот ему, человеку абсолютно другой породы, иной стихии, волею судьбы приходится пить именно из этой гнусной, общей чаши. И он, именно он, вынужден познать всю чудовищную изнанку и мерзкую суть того, что со стороны порой выглядит чистым белым полем, где каждую минуту существует возможность проявить геройство и тому подобное. А ведь он не из тех, кто страдает комплексом Пети Ростова. Всё это чушь. Давно разоблачённая морока, как сказала одна прекрасная поэтесса. Так почему же? Почему к нему так несправедлива судьба? Почему постоянно суёт его в самый кромешный ад, на запад от Москвы? Для большинства дорога на запад ограничивается хотя бы фронтом. А его она запихнула дальше фронта. Многие из его родственников и знакомых давно уехали на восток и сейчас спокойно живут там, вдали от фронта, от всей этой человеческой мерзости и вони, от опасности в любую минуту получить пулю в лоб или штык между лопаток. Кто в Ташкенте, кто в Фергане. А там совсем рядом граница, так что если немцы дойдут и до среднеазиатских областей…

Недавно Гордон сделал для себя внезапное открытие. Как все великие открытия, оно заключало в себе очень простую истину. Войну ненавидят все. Все, кого он встречал до сей поры. И на передовой, и в тылу. Просто большинство в этом не признаются. Ближе всех к пониманию сути войны раненые. Чем тяжелее ранение, то есть чем ближе человек к смерти, тем объективнее в нём оценка всего происходящего вокруг. Смерть же не оправдывает ничего. Смерть на войне ничего не значит. Она просто делает человека, целый мир холодным трупом. Застывшим телом, которое, скорее всего, останется непохороненным, и его либо растащат собаки, либо расклюют птицы. И товарищи, с которым ты ещё вчера на двоих-троих раскуривал завёртку табаку, почти равнодушно перешагнут через твоё тело и уйдут своей дорогой. Потому что тело, лишённое жизни, сразу становится проблемой для живых. Надо хоронить, копать яму, закапывать… Этим не хочется заниматься никому. Вот и получается: если война – это всего лишь мерзость, которая заслуживает только ненависти, то почему он должен служить этой мерзости? Он выкупит свою жизнь и уйдёт. Куда угодно. Сразу, как только сложатся благоприятные обстоятельства.

Но об этом открытии пока нужно помалкивать. Потому что оно принадлежит только ему одному.

Однажды утром его окликнул Профессор:

– Товарищ боец, – сказал он, – подойдите ко мне.

Галустян-Гордон подошёл. Приложил ладонь к шапке:

– Рядовой Галустян по вашему приказанию…

Профессор внимательно посмотрел на него, усмехнулся едва заметной усмешкой, небрежно дёрнувшей его крупные породистые губы, и спросил:

– Давно получали письмо из дому?

– Письмо-то получил. Но некогда написать ответ.

– Пишите срочно, я передам.

Это был пароль. После такого диалога любые письменные донесения можно было передавать друг другу почти в открытую. Но Профессор казался человеком сверхосторожным.

– Присядь-ка, боец Галустян. – И Профессор похлопал по досчатому настилу саней. – Расскажи мне, старику, что из дома пишут…

А из дома им пишут следующее: «Срочно сообщить о сроках, маршруте и порядке движения колонн. Срок исполнения: 22.00». В полночь Галустян-Гордон должен доставить эту информацию в сторожку лесника сам либо через связного, если самому это сделать будет невозможно.

В ту же ночь Радовский узнал о том, что марш откладывается на сутки, что выходить армия из района сосредоточения будет на запад, с возможным незначительным смещением направления южнее, параллельно шоссе Юхнов – Вязьма, что, в связи с опозданием в район сосредоточения полков 338-й дивизии, движение последней предполагается в том же направлении, но автономно. Самое главное в сообщении Профессора было в конце: обоз оперативного управления 33-й армии во главе с командармом Ефремовым должен двигаться в середине колонны вслед за сводной ударной группой 160-й дивизии, в которую также включены мелкие группы партизан и проводников, хорошо знающих здешние леса и дороги, а ядро составляют автоматчики маршевых лыжных рот и батальонов.