Книга Политическая цензура в СССР. 1917-1991 гг. - Татьяна Горяева

Понять и объяснить происходящее в нашей стране стремится А. Битов в «Попытке утопии»: «Что-то кончилось, но ведь что-то и началось. И что кончилось, мы знаем, а что началось — не так уж. Мы-то уж знали чего бояться: Сталина, ЧК, ЦК, КПСС, КГБ, МПС, ГКЧП. Эти скрипучие аббревиатуры, которые уже не слова человеческие, суть синонимы и страха нечеловеческого. И мир зато знал, чего бояться: нас, называя наш страх коммунизмом.

Теперь — вдруг. Чего бояться? Ни того, ни другого, ни третьего.

Еще страшнее.

До того страшно, что прошлое уже не пугает нас, мимикрируя под счастье. Счастье ведь всегда не ценили и оно всегда в прошлом.

И тогда надо сказать, что боимся мы не чего-нибудь. Угроза — вещь ясная. А боимся мы НАСТОЯЩЕГО, РЕАЛЬНОСТИ»{229}.

Наиболее наглядно этот эффект проявился в последнее десятилетие, когда на массовое сознание в целом невежественного в подавляющем большинстве обывателя обрушились разоблачительные публикации. В результате произошел разрыв между целями и усилиями науки и реакцией массового сознания. Помимо объективных законов пропаганды этот разрыв был связан также с психологическими особенностями национального характера в восприятии правды и лжи. Психологи и философы русской школы утверждают, что русские в большей степени ориентируются на психологическую категорию «правды», а не на познавательную истину, т. е. им свойственно стремление сместить акценты с гносеологических концепций истины на ее прагматические аспекты, создание своего собственного отношения к ней, основанного на системе моральных ценностей. Противоречие между разумом и чувством оказывается психологическим барьером, препятствующим пониманию истины. Вследствие этого во многих коммуникативных ситуациях истина в лучшем случае так и остается истиной, не превращаясь в правду, а в худшем — понимается как неправда или ложь. Можно сказать больше. Склонность ко лжи «святой», подчиненной высокой цели, есть неотъемлемая черта русского и советского человека. И корни этого — не только в бесконечных поисках справедливости, но и в том обстоятельстве, что россияне испокон веков жили в условиях отчуждения отдельного гражданина от государства, что способствовало формированию защитной реакции — мнения об оправданности лжи при взаимодействии человека с бездушной государственной машиной. Еще в середине XIX в. в записке Александру II известный славянофил К. Аксаков писал о том, что «ложь пропитала насквозь все общество сверху донизу»{230}.

Именно этим объясняется трагическая несовместимость социокультурной психологии народного сознания с попыткой интеллектуалов «раскрыть глаза» общества на прошлое. Кризис социально-экономической структуры общества 1990-х гг. только углубил процесс отторжения людей от правды: исследования социологов показывают, что значительная часть населения страны считает ложь неотъемлемой частью нашего бытия, с которой практически невозможно бороться — ее нужно принимать как данность. Вся архивная машина была запущена на рассекречивание и публикацию документов, торопливо откликаясь на многочисленные обвинения со стороны специалистов и общественности в закрытости и недоступности архивов. Обрушившаяся на аудиторию правда о «белых пятнах» истории вместо прозрения и стремления к качественному осмыслению прошлого вызвала у подавляющей массы обратную реакцию, выразившуюся в активной эксплуатации примитивной формулы «очернения нашей истории» и возникновении национал-патриотических направлений в историко-архивном сознании. Отсюда и полное несоответствие первоначальным запросам общества — «Откройте архивы!» — происшедшие в ответ реформы в системе доступа к архивным документам, затраченные усилия на публикацию и обнародование документов, и последующего эффекта (независимо от разновидностей эффекта — научной, социокультурной и др.) его можно охарактеризовать в целом как слабо выраженный, полностью отсутствующий или прямо противоположный по качеству. Можно рассматривать происшедшее с точки зрения теории пропаганды, когда направленное коммуникативное воздействие при определенных обстоятельствах вызывает обратный эффект.

Страх рождает не только рецидивы цензуры и самоцензуры, но и вызывает агрессивные выпады СМИ. Наиболее распространенной формой политической и экономической борьбы на сегодняшний день является война компроматов. При этом публикации этого распространенного жанра выполнены в стилистике 1930–1940-х гг. Борьба уже идет повсеместно, и не только в СМИ. Во всех сферах, в любом учреждении граждане ищут коррупционеров, мздоимцев, как раньше искали тунеядцев, стиляг и спекулянтов. Только вместо анонимок используется пресса. Вирус взаимных обвинений заразен и очень опасен. В 1920–1930-е гг. этот вирус, заразивший все общество параноидальным поиском врагов народа, пришел к нам именно со страниц газет и из радиоэфира. «Шантажистами прессы» называл в начале века В. Розанов далеко не бескорыстных разоблачителей, а подобные публикации — «панамой»{231}.[24]

Генезис культурного развития неизбежно связан с социальными катаклизмами и национальными трагедиями, и путь к демократическим преобразованиям и «взрослой» культуре проходит через фашизм в Германии, Италии и Испании, сталинизм в России, «культурную революцию» в Китае. Однако исторические корни культурной ситуации, которая сложилась в России в XIX в. и наложила отпечаток на судьбу русской революции, следует искать даже не в реформах Петра I, а намного раньше, в выборе великим князем Владимиром греческого православия в 988 г. Д. Фурман рассматривает эту ситуацию как постоянно существующий на протяжении веков колоссальный разрыв между передовой «европейской» культурой, реформаторскими устремлениями верхушечного слоя и средневековым сознанием темной забитой народной массы, загнанной в консервативные тиски социально-политического строя. Это вызывало непреодолимое стремление к свободе и ненависть к самодержавию со стороны интеллигенции, порождая в ее среде крайне выраженную форму революционности. Идеологический экстремизм был связан все с тем же преобладанием средневековых составляющих в менталитете русского народа, всегда готового к бунту, но исключающим нормальную эволюционную перспективу{232}. Эти же обстоятельства сковывали реформаторские усилия власти, которая при показном либерализме панически боялась любых «послаблений», могущих вызвать народные бунты и потрясения. Эта опасная «игра в реформы», которая в действительности всегда оборачивалась лишь одними только декларациями и манифестами, порождала в обществе крайние идеологические формы оппозиции, опровергающие официальную систему. Вот почему институт цензуры в России отличался от европейского.

Истоки российской цензуры обнаруживаются еще в историко-правовых актах средневекового периода. В Энциклопедическом словаре Русского библиографического института Гранат в статье «Цензура» выделяются следующие периоды истории цензуры в России: 1. Эпоха, предшествовавшая изобретению книгопечатания, когда в руках церковной власти и университетов сосредоточились права по наблюдению за правильностью переписки церковных и юридических книг. 2. Эпоха расцвета местной и ведомственной цензуры. 3. Эпоха государственно-полицейской цензуры. 4. Период замены предварительной цензуры карательной. 5. Период замены цензуры карательной ответственностью за преступления печати по суду{233}.