Книга Маркиза Бонапарта - Виктория Дьякова

Офицеры, переговариваясь, начали вставать, оправлять обмундирование.

– И еще, господа… – громко возвестил Милорадович, и все остановились и замолчали, глядя на него. – Кто будет навещать князя Петра Ивановича – ни звука об отступлении. Понятно? Нам надо заботиться о выздоровлении нашего командующего и не огорчать его. Вы – тоже, – Милорадович строго взглянул на Грабе, – передайте в ставке: князю Багратиону про отступление – молчок.

Все согласились с одобрением. Адъютант Кутузова понимающе кивнул головой и, отдав честь, вышел из сарая – он исполнил свою миссию.

Русская армия, оставляя поле Бородина, двинулась к Москве и уже на пятый день отхода достигла Дорогомиловской заставы, с которой хорошо были видны башни Кремля и золотые маковки московских церквей. Уже замаячила впереди Поклонная гора, с чьей высоты легко можно было разглядеть конные войска русского арьергарда и передовые французские части, преследовавшие Милорадовича по пятам.

Сколько охватывал человеческий глаз – бесконечной чередой, в пыли, двигались к Москве русские полки. Все надеялись – перед Москвой Кутузов даст Бонапарту еще одно, самое решительное сражение. Как же иначе?

* * *

Подводы и длинные фуры, перевозившие раненых, достигли Москвы ранним, чуть прохладным утром первого сентября. Выехав вперед, маркиза Анжелика де Траиль взглянула на город, расстилавшийся внизу.

Белокаменная, златоверхая, так не похожая на Петербург своей восточной пестротой, Москва бурлила как растревоженный улей. Казалось, люди не замечают ни ярких красок листвы, которыми осень расцветила сады и бульвары Первопрестольной, ни безмятежно витающей в воздухе неги бабьего лета. Тревожно звонили над Москвой колокола. Ополченцы, сняв серые кафтаны и шапки с крестами, крестились на купола церквей и усердно продолжали свою работу – рыли окопы вдоль Поклонной горы. Шанцевый инструмент, которого так не хватало у деревни Бородино, теперь лежал у их ног грудами.

Издалека Анжелика заметила главнокомандующего с блестящей свитой. Он осматривал позицию и как-то невесело качал головой. Генералы вокруг него молчали, их лица, суровые и сосредоточенные, все были обращены к главнокомандующему, все взоры устремились на него.

Москвичи спешно покидали город. В городе давно уже стала слышна далекая орудийная канонада. Тысячи раненых, привезенных с поля боя после Бородинского сражения, отход русской армии к Можайску – все красноречиво свидетельствовало о надвигающихся суровых днях. Сполохи бивачных армейских костров освещали по ночам полнеба, а там, откуда шел Бонапарт, виднелись пожары – их зарево пугало всех. Но если в конце августа москвичи еще надеялись, что французов не допустят до второй русской столицы, то теперь, когда любой житель невооруженным глазом легко мог разглядеть не только русские войска, но и внушительные силы французов, движущиеся непрерывным темно-синим потоком, волнение и суматоха увеличивались с каждым часом.

К заставам тянулись дормезы, берлины, колымаги, коляски, брички, дрожки, возки, кибитки, телеги, повозки. Модные щегольские кареты катили рядом со старомодными рыдванами, тощие рабочие клячи тащились впереди прекрасных выездных лошадей.

Приехавшая к княгине Лиз, чтобы остаться в госпитале, ее давняя подруга Елена Голицына, жившая в Москве, рассказывала, что никто теперь не верит, будто армия удержит город, а на Кутузова надеются меньше, чем прежде на Барклая. Москвичи не спят ночами – собирают вещи и прячут то, что невозможно увезти с собой.

– Что будет? Что будет с нами, Лизонька? – сокрушалась Голицына и вытирала платком слезы, выступающие на глазах.

Княгиня молча обнимала подругу – она ничем не могла утешить ее. Как и многие, Потемкина предчувствовала самое худшее – силы армии истощены, Москву скорее всего отдадут без боя. И тогда наступит очередь Петербурга…

В тот же вечер, остановившись в скособоченном домике крестьянской вдовы Фени Ивановой в деревне Фили, главнокомандующий русской армии Кутузов собрал у себя военный совет. Позиция перед Москвой, выбранная квартирмейстерами, – единственная, которую можно было выбрать, – представлялась ему не менее гибельной, чем при Бородино, и даже еще худшей. В полках русской армии после сражения оставалось человек по сто, и командовали ими офицеры в звании не старше поручика. Артиллерия в большинстве своем была разбита и брошена на бородинском поле. Подкрепления не подошли, да Петербург и не обещал их в ближайшее время – все, что было подготовлено к войне заранее, уже сгорело в топке нашествия и было потеряно безвозвратно.

В госпитале о совете узнали случайно. Приехавший навестить матушку штаб-ротмистр конногвардеец Саша Голицын шепнул княгине Елене, что сегодня главнокомандующий примет очень важное решение и для того созвал к себе всех «предводителей народных наших сил». О том, что совет состоится, знали только самые близкие к Кутузову люди. Приглашенные на него генералы помалкивали, иначе к невзрачной вдовьей избушке собралась бы ожидать своей участи вся армия.

Генералы съезжались в Фили молчаливые, сосредоточенные – все понимали трагизм положения и готовы были стоять до конца. Терпеливо выслушав их всех, Кутузов встал и, опираясь руками о столешницу, отдал приказ, от которого многие повскакали с мест, а те, кто остался сидеть, застыли безмолвно: «За все придется платиться мне, – сказал главнокомандующий. – Я жертвую собой ради блага Отечества. Приказываю отступить из Москвы без боя».

– «Россия не в Москве, среди сынов она, которых верна грудь любовью к ней полна!»[24] – процитировал, услышав решение, генерал Раевский.

Но лишь некоторые из присутствующих на совете согласились с ним. Наступал последний день Москвы…

* * *

Уже наутро затарахтели подводы, засуетились ополченцы – госпиталь, не успев развернуться в Филях, должен был снова двинуться с места.

Желая узнать, куда они направляются, Анжелика зашла в избу, где остановилась княгиня Потемкина, и увидела Лиз, одетую в черное. Склонившись над свечой, княгиня сжигала на огне письма, одно за другим, молча наблюдая, как исписанные красивым округлым почерком листки превращаются в пепел. Рядом с ней на лавке сидел Бурцев. Он закрыл лицо руками, плечи его вздрагивали.

Заслышав шаги, княгиня Лиз обернулась к маркизе. Ее бледное лицо под черной траурной вуалью заливали слезы.

– Что, princess? Что случилось? – испуганно спросила Анжелика, подходя к ней.

– Князь Петр умер, – выговорила Потемкина, и голос ее задрожал от сдерживаемого рыдания. – Под самое утро… Узнал о том, что Москву оставят без боя, вскочил в гневе… А вставать-то ему нельзя! Быстро умер. Ничего уже сделать не успели…

– Мы же не говорили, не говорили ему, – пробормотал глухо Бурцев, сжав кулаками виски. – Он расспрашивал, куда движемся, почему назад, а не вперед, что Кутузов думает. А мы все повторяли дружно: маневр, мол, совершаем, идем в обход… Но он догадывался. Это ведь солдат поверит, а князь Багратион… Он все понимал. Но надеялся на Михайлу Ларионовича. А как про совет узнал, так разгорячился. «Я поеду к Кутузову, – говорит. – Я поговорю, я докажу ему!» Велел мундир принести, шпагу. Мы уже согласились, хотели в коляску его посадить, мундир достали. А он… грузин же! Гордый! «В какой коляске?! – говорит. – Багратион в коляске не поедет. Багратион верхом перед армией поедет!» Ну и встал, как не удерживали его… И все, – Бурцев замолчал и снова закрыл руками лицо. – Нет больше Петра Ивановича…