Книга Око Марены - Валерий Елманов

– А зовут тебя как? – не унимался Любим.

– И имечко у нас всех единое. Берегини мы.

– И иного нет? – разочаровался ратник.

– Ну, ежели тебе так уж захотелось, называй меня, – она на секунду задумалась, но тут же нашлась, весело тряхнув тяжелой головой своих густых волос: – Берестянкой. Звучит похоже, да токмо я, самую малость, потощее. Потому и имечко пускай похудее будет. Ладно ли я придумала? – сверкнула она лукаво зелеными глазищами.

Любим молча кивнул в ответ, не собираясь перечить своенравному лесному созданию. Довольная его послушанием берегиня зябко поежилась и пожаловалась: – Ноженьки-то мои и вовсе застыли. Замерзла я тут с тобой на морозе стоя.

– Так давай я спою тебе, как обещал, а ты ложись, – ляпнул Любим и осекся, испуганно глядя на Берестянку.

Берегиня только рассмеялась звонко и пояснила:

– Мы ложимся лишь один раз, когда у нас жизнь заканчивается. Ну да ладно, я не осерчала. А ты глаза открывай да начинай свои песни. Токмо про листву не забудь. Люблю я, когда она шелестит. Дар же мой береги и помни: ежели ты хоть един раз крови из тела сестер моих напьешься, то сгинет он, как и не было его вовсе.

– А что за дар? – слегка испуганно спросил ратник.

– Узнаешь, – вновь улыбнулась Берестянка. – Скоро узнаешь. Уже ранним утром, едва все гляделки свои продерут от сна, как ты вмиг все и поймешь.

Берегиня сдержала слово. Ратник понял это, едва подошедший к их костру Пелей приказал будить остальных воев. Как только Любим растолкал свой десяток, гул голосов заполнил всю его голову без остатка. Совсем по-щенячьи что-то поскуливал недовольный Хима, бухтел что-то невразумительное, но злое мрачный Гуней, грустно тосковал о том, что в очередной раз не удалось вволю поспать, не пробудившийся толком Желанко…

И так они наперебой ворчали, кряхтели и ругались, но никто почти ни разу не разжал рта, чтобы произнести хоть слово. «Вот это дар, – крякнул Любим. – И что же мне с ним дальше делать? Я ведь так долго не протяну».

Он с тоской покосился на лесок, где совсем рядом, близ самой опушки, спала крепким сном берегиня, наделившая человека таким интересным и, как сразу выяснилось, изрядно шумным даром. Спасения оттуда ждать не приходилось. О том, чтобы разбудить лесную красавицу, нечего было и думать. «Придется мне с этим до весны мучаться, – вздохнул ратник. – Дождусь, когда она проснется, тогда уж приеду, упрошу, чтоб забрала назад. На кой оно мне. Одно беспокойство».

Однако спустя несколько дней первоначальное мнение о чудном подарке стало постепенно меняться в лучшую сторону. Началось все с того случая, когда Пелей, построив как-то вечером всех ратников, начал в уме решать, кого из них назначить на очередное ночное дежурство.

«Надо бы Гунея. Давно я его не ставил, – отчетливо прозвучал его голос в голове избранника берегини. – Но у него, поди, еще рука не зажила. Тогда Любима, что ли? Вой добрый, ко всякому делу сурьезно подходит. А то, что не в очередь, не беда. На то она и служба ратная».

Но не успел он додумать это до конца, как Любим сам подал голос, громко спросив Гунея, стоящего поблизости:

– Длань-то как твоя, зажила ли?

Тот, ничего не подозревая, бодро откликнулся:

– Да на мне что хошь, яко на собаке. Я уже и перевязь снял давно.

«Ага, – вновь зазвучал голос Пелея в голове Любима. – Стало быть, мы тебя, голубок, и поставим ноне в дозор…»

Прошла пара недель, и дар берегини вновь пригодился. Получив в качестве аванса полугривенки, почти все из березовского десятка, кто был свободен от службы, потянулись на городской торг. И там приглядел себе Любим у шустрого купчишки сразу все, что хотел приобрести в качестве подарков для своих домашних.

В изобилии лежали у торговца и платки нарядные всевозможных цветов, и колты, заманчиво поблескивающие еле видимой золотой нитью, витиевато сплетенной в замысловатый узор, и очелье с красивыми аграфами[96], нарядно сверкающими от малейшего лучика скупого до ласки декабрьского солнышка.

От самого дорогого, с золотом да каменьями, Любим отошел сразу, тяжело вздохнув и успокоив себя мыслью, что когда-нибудь вернется, коли сама берегиня ему пообещала привольную жизнь в роскошном тереме в стольной Рязани. Но были там товары и подешевле, хотя и стоившие все равно достаточно дорого. Он выбрал для деда красивые зарукавья[97], для бабки – нарядный расшитый повойник[98]вместе с убрусом[99], а для Смарагды и Берестяницы – по венцу[100]. Потом посчитал мысленно, во сколько это ему обойдется, и пришел к выводу, что сможет приобрести только половину. Цельную гривну с добрым десятком кун в придачу ему ныне не заплатить.

Но тут его внимание привлекли игривые мысли купца, который откровенно млел, глядя на миловидную горожанку, стоящую чуть поодаль от Любима. Ратник даже раскраснелся от тех поз, которые живописало мысленное воображение купца. На воина торгаш не обращал ни малейшего внимания, справедливо считая, что пеший ополченец – это не дружинник, и если в его калите не свистит ветер, так то лишь по причине отсутствия самой калиты.

Женщина, скромно выбирающая для себя нарядную рубаху[101], как уловил Любим, будучи вдовой и тяжело перенося вынужденное воздержание, сама была бы не против и отнюдь не отвергла бы притязания дородного, но в самом соку мужика. «Ну, скоро он, что ли, начнет-то? – бродила у нее в голове нетерпеливая мысль. – Иззябла совсем. Видать, и ноне ужо не насмелится. Завтра, что ли, подойти, когда у лавки не так много покупателей будет?»

Она недовольно оглянулась на Любима, как на возможную помеху в сорвавшейся затее, и раздраженно заявила купцу:

– Не баской товар у тебя. Так, лежит себе, а в душу не глядит. На днях загляну, можа ишшо чем порадуешь.

С тем и ушла. Купец долго смотрел ей вслед, досадуя на свою нерешительность, после чего обратился к ратнику:

– Ежели все, что присмотрел, возьмешь, то с пяток кун скину. А хошь, за гривну все отдам?