Книга Между молотом и наковальней - Николай Лузан

Сулейман закрыл сундук, поднялся на капитанский мостик и полным презрения взглядом прошелся по копошившемуся на палубе людскому муравейнику. На ней негде было упасть яблоку. Все свободное пространство и даже спасательные шлюпки оказались заняты. Тут и там выросли шатры из накидок, бурок и женских платьев. Под ними искали защиты от палящего солнца дети, старики и больные. Мужчины и те, кто был покрепче, встали под тень от парусов и на ногах терпеливо переносили трудности.

Подходил к концу этот первый, показавшийся горцам бесконечно длинным, день. Зыбкую тишину изредка нарушали отрывистые команды, скрип руля и плач детей. Время от времени ее оживляли матросы, с ловкостью обезьян взлетавшие по канатам на мачты и реи, чтобы сменить паруса. Ближе к вечеру море покрыла мелкая рябь, солнце затянула сизая дымка, а в снастях сердито засвистал ветер. Фрегат прибавил скорость, седые барашки вспенились перед носом и, подхваченные потоками воздуха, живительной прохладой оседали на разгоряченных телах и лицах горцев. Они жались к бортам, чтобы попасть под свежую струю, те, кто оказался посноровистее, подвязывали к кувшинам веревки, черпали воду, а потом обтирали детей и себя.

Семье Гедлача Авидзбы повезло больше, чем другим. Ей досталось место по правому борту, у спасательной шлюпки. По другую сторону расположились Шезина Атыршба с двумя дочерьми, сыном и отцом. За ней ближе к фок-мачте разбила «табор» многодетная семья Астамура-кузнеца. И пока Гедлач помогал Шезине и ее детям укрыться от солнца под зыбким пологом, Амра со старшим сыном Дауром из старой черкески и своих платьев соорудили навес. Под него забрались младший сын — трехлетний Алхаз и племянник — сын Арсола — Аляс. Его еще на берегу начала изводить высокая температура, и он едва держался на ногах. Вскоре к ним присоединилась дочь Апра.

Амра была в ужасе: бедняжку от морской качки выворачивало наизнанку, и она не знала, что сделать, чтобы облегчить ее страдания. После каждого приступа рвоты ей приходилось тратить драгоценную воду и скоблить доски палубы, чтобы избавиться от удушающего запаха. Жара делала его невыносимым, и она невольно сжималась в комок, когда поблизости появлялись аскеры, те брезгливо морщились, но не трогали. Соседи бросали на Амру сочувствующие взгляды, но помочь ничем не могли. И только наступившие сумерки, принесшие долгожданную прохладу, облегчили страдания детей. Апра одну за другой выпила две кружки воды и, опершись о борт шлюпки, жадно глотала свежий воздух. Лучше стало Алясу: у него спала температура и впервые за последние дни проснулся аппетит. Оживились и соседи. Зашуршали переметные сумы, забулькала вода в бурдюках и баклажках.

— Пора и нам подкрепиться, — предложил Гедлач и достал из-под горки узлов переметную суму и бурдюк с водой.

— Есть еще сушеная хурма, — напомнила Амра.

— Оставим на черный день.

— А Аляс? У него не осталось сил.

— Не надо, тетя! Мне сегодня лучше, — тихо произнес он.

Гедлач бросил взгляд на его изможденное лицо и потянулся к холщовому мешочку. К скудному ужину — крохотным кусочкам кукурузных лепешек, копченого сыра и вяленого мяса — добавилась величиной не больше, чем грецкий орех, сушеная хурма.

— Бери, бери, Аляс! — подала ее Амра, а потом принялась из рук кормить малолетнего Алхаза.

Даур с Апрой медленно жевали высохшее, будто кость, мясо и избегали смотреть на Аляса. Последний раз им досталось по хурме четыре дня назад, еще на берегу. Тогда Алхазу исполнилось три годика — и глава семейства расщедрился. Вскоре на расстеленном матерью платке не осталось даже крошки. Отец снова достал бурдюк, и они, подолгу смакуя каждый глоток из скупо отмеренной им порции, пытались утолить жажду. Потом, отвалившись на спину и закрыв глаза, дети и взрослые постарались на время забыться.

Не спалось только Гедлачу. Остановившимся взглядом он смотрел на густо усыпанное звездами небо, и жгучая тоска сжимала сердце. Это было чужое небо и чужие звезды. Они равнодушно смотрели на него, и ему стало так пронзительно больно и горько, что на глазах навернулись слезы. В горле застрял горький ком, губы задрожали, и с них готов был сорваться крик:

«Зачем?!Зачем ты это сделал?

Прости, отец! Простите, Коса! Прости, Арсол!

Будь проклят тот день, когда я послушался этого шакала Дзагана!

За что нам такое наказание? За что?!

Господи, накажи меня, но пожалей Амру с детьми!»

Тихо шептал Гедлач и не чувствовал, как по щекам катились слезы. В его сумеречном сознании смешались жуткая явь и горячечный бред. В тусклом свете луны палуба напоминала собой тело больного чумой, на ней возились, стонали и всхлипывали сотни односельчан. Сердце Гедлача защемила смертельная тоска. Вдали от родных гор, затерянный среди бескрайнего простора, он чувствовал себя песчинкой, подхваченной бурным потоком и выброшенной в бескрайнюю громаду моря.

Оно тяжело ворочалось и вздыхало за бортом. Порывистый ветер то разбойничьим наскоком трепал паруса, то затихал — и тогда они бессильно обвисали. Перед рассветом установился полный штиль. Длился он недолго, вскоре горизонт на востоке посветлел, звезды последний раз трепетно мигнули и поблекли. Небо с морем потемнели и слились воедино, не стало слышно волны. Воздух застыл, все замерло в ожидании нового дня. Минуло мгновение — и первым ожило море, где-то в его глубине рождалось движение, слабая рябь сморщила зеркальную поверхность. Еще секунда-другая — и с востока на корабли покатилась бледно-розовая волна. Вслед за ней яркая вспышка разорвала полумрак, и над горизонтом показалась багрово-красная кромка солнца.

День вступил в свои права, но он не радовал горцев. Вокруг по-прежнему простиралось бескрайнее море. Солнце быстро разогнало утреннюю дымку, водная гладь покрылась слепящей глаза серебристой чешуей, и над палубой вновь поднялся удушающий смрад. К полудню пекло стало невыносимым, и все чаще то тут, то там звучали жалобный плач детей и приглушенные стоны стариков. Природа словно испытывала их на прочность. К вечеру ветер совсем стих, паруса обвисли, и корабли легли в дрейф.

Ночь не принесла облегчения, скудные запасы воды подходили к концу, и те крохотные ее порции, которыми горцы поддерживали себя, только распаляли жажду. И когда наступило новое утро, над палубой снова зазвучали детский плач и стенания женщин. Жара отбирала последние силы у самых слабых и больных. Мужья с потемневшими от горя лицами все чаще бросали гневные взгляды на аскеров и моряков, сытые физиономии которых будили у них ненависть и злобу.

Тертый калач капитан Сулейман почувствовал, что назревает бунт, и предусмотрительно выставил на корме и носу вооруженные команды. Но не это остановило отчаявшихся горцев, готовых было броситься в рукопашную, а появившиеся над мачтами птицы и обилие рыбы в море. Они воспрянули духом в надежде на скорый приход в порт. Прошел час, за ним другой, а берег так не появился. Наступила новая ночь, на смену ей пришел рассвет, а перед ними по-прежнему простиралось бескрайнее море. Их терпение иссякло, отчаяние переросло в ярость. Первая стычка с аскерами произошла на носу. Перебранка быстро переросла в драку. В ход пошли кулаки и кинжалы, но силы были явно неравны. Обессилевшие от голода и жажды горцы не устояли перед дружным натиском аскеров, пустивших в ход сабли и открывших огонь из ружей и пистолетов.