Книга Вдоль фронта - Джон Рид

Обратный путь в Петроград занял полтора дня. Мы попали в свой отель только после того, как два офицера из охранного отделения установили нашу личность и отправили на допрос в штаб.

Довольно странно, что там ничего не знали о нашей попытке бежать. Начальник – угрюмый распухший человек с злым лицом – прочел нам приказ, только что полученный от его высочества великого князя. Он был датирован тремя днями раньше – кануном нашего побега. В нем было сказано:

«Мистеру Бордману Робинзону, британскому подданному, и мистеру Джону Риду, американскому гражданину, настоящим предписывается выехать из Петрограда через Владивосток в двадцать четыре часа по получении сего приказа; в случае неисполнения они будут преданы военному суду и сурово наказаны».

– Сурово наказаны? – спросил Робинзон. – А если нас оправдают?

– Вы будете сурово наказаны, – деревянным голосом ответил начальник.

Между тем наш переводчик смотрел расписание поездов на Владивосток в течение ближайших двадцати четырех часов. Поезда не было! К тому же у нас вышли деньги. Но все это начальника не интересовало, он настаивал на том, что мы должны заехать, есть поезд или нет, есть у нас деньги или нет.

В сопровождении целой своры сыщиков, разнообразно замаскированных, мы поспешили в наши посольства.

Мистер Мэрэй отказался меня принять и выслал вместо себя мистера Уайта, второго секретаря.

– Мы не можем помочь вам деньгами, мистер Рид, – холодно сказал он. – Но, мне кажется, у американского консула есть фонд для неимущих американцев.

В отчаянии я объяснил ему, что мы получили приказ выехать во Владивосток в течение двадцати четырех часов и что такого поезда нет. Он равнодушно ответил, что сомневается, чтобы можно было что-нибудь сделать. Я бросился на поиски Робинзона.

К счастью, британское посольство хлопотало за нас обоих. Посол телеграфировал британскому атташе при штабе великого князя, чтобы он переговорил с «его высочеством». Кроме того, сэр Джордж отправился лично в министерство иностранных дел и протестовал от имени своего правительства. Министр иностранных дел телеграфировал великому князю, прося отменить приказ, и по телефону отдал распоряжение сыскной полиции прекратить слежку за нами.

Час спустя начальник полиции извинился перед нами по телефону и сообщил, что его люди отозваны.

На следующий день в отель явился штабной офицер и в почтительных выражениях передал нам бумагу от адъютанта великого князя, уведомляющую, что приказ о нашей высылке отменен и что мы можем отправиться в Бухарест, когда пожелаем.

Мы не стали ждать и выехали с первым же поездом на юг, боясь, как бы кто-нибудь не передумал.

Офицер пограничной стражи отвел нас в угол станции и приставил к нам четырех солдат, которые перерыли наш багаж, распарывали наши бумажники и подкладку нашего платья и ловко раздели нас в присутствии других пассажиров.

Они конфисковали все мои бумаги и заметки и эскизы Робинзона. Но когда мы перебрались через границу и очутились на нейтральной земле, это показалось небольшой платой за освобождение от грубых лап русской армии.

Лицо России

Кто не путешествовал по ширококолейной русской железной дороге, тот не знает восхитительных удобств огромных вагонов, в полтора раза больших по ширине, чем американские, слишком длинных и просторных коек, таких высоких потолков, что можно стоять на верхней полке. Поезд идет, плавно покачиваясь и не спеша, его тащит паровоз, отапливаемый дровами и изрыгающий сладковатый березовый дым и дождь искр, он подолгу останавливается на маленьких станциях, где всегда есть хороший ресторан. На каждой остановке лакеи проносят через поезд подносы со стаканами чая, бутербродами, пирожным и папиросами. Там нет определенных часов для прихода поезда, нет установленного времени для еды и спанья. Часто во время путешествия я видел, как в полночь прицепляли вагон-ресторан, и все шли туда обедать и сидели за бесконечными разговорами до тех пор, пока не наступала пора завтракать. Один достает постельное белье у проводника и раздевается на глазах у всех пассажиров своего купе, другие ложатся на голые матрацы, а остальные усаживаются пить неизменный чай и вести нескончаемые споры. Окна и двери закрыты. Можно задохнуться в густом табачном дыму; с верхней полки раздается храп и беспрестанная возня влезающих наверх, укладывающихся спать, снующих туда и обратно.

В России каждый говорит о своей душе. Почти всякий разговор мог бы быть взят со страниц романов Достоевского. Русские пьянеют от разговоров; голоса звенят, глаза блестят, они приходят в экзальтацию от страстного самообличения. В Петрограде я видал переполненное к двум часам ночи кафе, – разумеется, ничего спиртного там не было, – люди галдели, пели и толкались у столиков, совершенно опьяненные идеями.

За окнами поезда проносилась удивительная страна, плоская, как стол; часами тянулся вдоль полотна вековой лес, не тронутый топором, таинственный и мрачный. У края деревьев пробегает пыльный проселок, по которому порой с трудом продвигается тяжелая телега, с лошадью в грубой сбруе, с возвышающейся деревянной дугой, на которой болтается медный колокольчик; возница – широкоплечий «мужик» с грубым лицом, заросшим волосами. В нескольких часах пути, среди первобытных лесов, плешиной раскинуты маленькие, крытые соломой поселки, построенные из необделанных бревен, вокруг деревянных церквей с их пестро раскрашенными куполами и казенных винных лавок – теперь закрытых, – пожалуй, самого претенциозного здания в деревне. Деревянные тротуары на сваях, похожие на аллеи немощеные улицы, потонувшие в грязи, необъятные поленницы дров, предназначенных на топку паровозов. Здоровенные женщины с ослепительно-белыми зубами и в весело-раскрашенных платках, повязанных вокруг головы; обутые в сапоги рослые мужчины в картузах и с бакенбардами, и священники в длинных черных рясах и шляпах с полями, похожих на печные трубы. На платформах постоянно маячат высокие жандармы в желтых рубахах, с алыми револьверными шнурами и шашками.

Солдаты везде, разумеется, десятками тысяч… А потом из-за лесов внезапно вырываются громадные поля, простирающиеся до далекого горизонта, тяжелые золотистыми хлебами, с торчащими среди них черными пнями.

Русские, мне кажется, не так патриотичны, как другие народы. Царское правительство – бюрократия – не внушает массам доверия, оно как бы другая нация, сидящая на шее русского народа. Как общее правило, они не знают, как выглядит их флаг, а если и знают, то он не символизирует для них Россию. И русский национальный гимн, это гимн, полумистическая большая песнь, но никто не чувствует необходимости встать и снять шапку, когда его исполняют. Что касается населения, то в нем нет империалистических чувств, они не хотят сделать Россию большой страной путем захвата и, пожалуй, не замечают существования остального мира за пределами своей родины. Поэтому-то русские и дерутся так плохо при захвате неприятельской страны. Но раз только неприятель появляется на русской земле, они хорошо дерутся, защищаясь.

У русских подобное древним грекам восприятие земли, широких плоских равнин, дремучих лесов, могучих рек, потрясающего небесного свода, что простирается над Россией.