Книга Право писать. Приглашение и приобщение к писательской жизни - Джулия Кэмерон

Мне было не очень-то радостно узнать о себе все эти новости. Моя взрывная реакция был глупостью и могла повредить нашей еще не слишком прочной дружбе. И то, что для меня важно, как я выгляжу, – тоже неприятное, унизительное откровение. С другой стороны, я заметила, что сегодня нравлюсь себе гораздо больше, и еще больше мне нравится то, что я пишу. (Хотя, вообще-то, я пишу все это в черной кружевной блузке, черной кожаной жилетке и в черных шелковых штанах – вполне возможно, что я ненадолго выпустила наружу пикантную себя.)

«Клянешься ли ты говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды?» – пожалуй, именно так должны присягать писатели, объявляя себя настолько же преданными истине, насколько врачи – целительству. Честность исцеляет писателей – и людей вообще, и в первую очередь она помогает справиться с трудностями в прозе.

Когда говорим правду о том, что чувствуем и видим, мы находим точные слова, чтобы все это описать. Слова не подводят нас. Когда пытаемся скрыть от себя и других, что именно мы думали, что ощущали, текст, как и мысли, становится рыхлым. (Вместо одного прилагательного почему-то выстраиваются целых три, вместо простого факта – несколько неубедительных фраз.)

Честность – не только самый лучший подход к писательскому ремеслу: это единственное, что поддержит нас на долгом пробеге. Лгать на бумаге так же утомительно и разрушительно, как и в личной жизни. И поскольку мы невероятно близки с нашими текстами, врать в них может быть так же тяжело, как и в романтических отношениях.

«Ты что-то скрываешь», – нередко заподозрит партнер, когда мы обманываем умолчанием.

То же самое и когда мы пишем.

Когда мы о чем-то недоговариваем самим себе, это сразу видно в тексте. Мне неловко было обвинять друга в собственном раздражении. Текст подсказал мне, что я раздражаюсь слишком легко. Может, друг и повел себя бестактно невзначай, но я ответила так, как будто села на гвоздь. Во мне и со мной что-то было не так, и на письме это сразу стало видно.

Век компьютеров и самостоятельного книгоиздания привел к любопытному нововведению. Теперь легко и недорого публиковаться самим. Мы больше не зависим от издателей, от сторонних редакторов и распространителей. В течение многих лет на американском книжном рынке господствовал Нью-Йорк и нью-йоркская эстетика. Я помню, как мне присылали отказы с припиской: «В Нью-Йорке этот роман покажется слишком романтичным и простецким». Конечно, я тогда думала: «Вы ходите к психоаналитикам, пока остальные жители этой страны довольствуются тем, что стараются любить друг друга!»

Чем бы теперь ни довольствовались остальные жители этой страны, пришло время, когда местные издательства и маленькие типографии – не говоря уже о самиздате – открывают дверь более личным произведениям, пусть немного более домашним, но и более искренним, чем нам советуют эксперты. Больше не существует какой-то одной эстетики, указывающей нам, какие книги мы «должны» писать; теперь у нас есть возможность писать такие книги, какие нам хочется – такие, как мне сегодня прислали Кенни и Джулия Логгинз.

«Попросту говоря, – писал мне Логгинз, – это наша история любви, рассказанная посредством дневников, любовных писем, поэзии и текстов песен. А через “черный ход” к читателю проникают советы о том, как поддерживать “осознанные отношения”».

Я пишу уже тридцать лет и до сих пор радуюсь, когда кто-то решает использовать силу творчества сполна и пишет, о чем хочет – предельно честно. Такие тексты энергичны, в них чувствуется эмоциональный напор и вовлеченность, которые, как голос Уилли Нелсона[42], убедительнее чего-нибудь более отшлифованного.

Книга Логгинзов называется «Невообразимая жизнь». Она обещает поведать то, что они называют «абсолютной “неоспоримой правдой”». Это увлекательно читать. И еще увлекательнее думать: «Если они так могут, значит, и я тоже. И многие из нас».

Чаще всего начинающие писатели боятся быть «недостаточно самобытными». Они забывают, что это слово происходит от слов «сам» и «быть». Наше собственное бытие – источник наших произведений. Если мы достаточно честны, чтобы описать это свое бытие, тексты будут самобытными. Я читала и куда более изящные книги, но вряд ли мне попадались те, которые было бы легче читать, а это для меня гораздо важнее. «Невообразимая жизнь» – смелая книга. Она выходит за рамки принятого, обсуждая столь личные, скрытые от чужих глаз подробности, какие в той или иной мере знакомы всем. Читая, я не раз повторяла те же слова, что твержу, когда читаю труды Эрики Йонг[43]: «Боже мой! Только посмотри, что она говорит. Я так рада, что кто-то это сказал! И я рада, что это была именно она…»

Эмоциональная смелость писателя для меня дорогого стоит. Я могу вытерпеть неотесанные углы и содрогание, когда что-то трогает меня слишком за живое. А вот чего я вытерпеть не могу: когда текст фальшив, гладок и обработан, как искусственный мрамор, которым украшали отели нуворишей.

В правде – как и в простом добротном сосновом столе – гораздо больше красоты и ясности, чем в Высоком Искусстве, которое нередко кажется искусственным.

Говорю ли я то, что думаю?

Не скрываю ли я чего?

Не нахожу ли уместный ответ вместо правдивого?

Все эти вопросы помогут нам приблизиться к правде. Этот подход действует и в обратном случае. Если наши тексты кажутся нам рыхлыми, водянистыми, вялыми, можно догадаться, что где-то мы не были до конца честны. Тогда можно спросить:

Какую правду я пытаюсь сгладить?

Что я боюсь сказать прямо?

Что я не готова признать?

Недавно я прочла книгу о «духовном пути», от которой мне стало сильно не по себе. Самая настоящая «духовная» книга, но написана таким агрессивным надменным тоном, которому, казалось бы, не место в духовных делах. Духовные опыты автор разделил в ней на степени и породы настолько категорично, что превратил благочестие в соревнование, а не в награду за хорошо прожитую жизнь в нашем нелегком мире.

В отличие от книги Логгинзов – со всей ее вздорностью она меня вдохновила; в этой было немало набожности, от которой я сама стала вздорнее. Я просто не ощущала, что могу доверять такому стилю изложения, не могу верить, что мне говорят правду, всю правду и ничего, кроме правды. Какой бы возвышенной ни была тема – сам текст показался мне пустышкой.

Подобный диссонанс, привкус фальши проникает в наши произведения, когда мы используем их, чтобы что-то спрятать, вместо того, чтобы что-то раскрыть. Текст прозрачен, как шелковый шарф, и форма наших эмоций всегда видна на просвет. Отчасти именно поэтому многие писатели испытывают творческие застои. Они не хотят знать то, что знают, и поэтому избегают бумаги и ручки – и ясности, которую они несут.