Книга О стыде. Умереть, но не сказать - Борис Цирюльник

Те коллективы, где родители игнорируют или презирают школьное образование, вызывают удивление. Дети в таких коллективах абсолютно одиноки. Когда я пишу слова «абсолютно одиноки», то хочу сказать, что эти дети остаются один на один со школой, пытаясь поверить, что та может стать для них путем к освобождению. Как бы не так!

Мой друг Эрик во время Второй мировой войны лишился семьи. Ему было шесть, когда его отвезли в деревню, в приемную семью. После нескольких лет отчаянного смущения и плачевных школьных результатов, ребенок обрел два фактора устойчивости: он окунулся в атмосферу исконно присущей крестьянам доброжелательности и получал поощрение со стороны месье Юбака, школьного учителя. В течение нескольких недель ребенок, измученный несчастьями, наконец-то успокоился: школа стала для него местом, где он переживал мгновения радости! Школу в то время посещали менее 3 % детей, это считалось едва ли не нормой, но приемная семья с удивлением и радостью обнаружила, что перед их ребенком открываются неожиданные перспективы. Позже Эрик получил грант на учебу в старшей школе и начал блестящую карьеру чиновника, занимающегося вопросами экологии. Сегодня все говорят о его интеллекте и умении работать. Но что стало бы с ним, если бы месье Юбак пренебрег им или его приемная семья предпочла бы отправить его работать в поле, как большинство мальчиков, его сверстников?

Самый известный пример — Альбер Камю, посвятивший свою Нобелевскую премию господину Луи Жермену, учителю, подарившему ему, ребенку, счастье чтения. Когда Камю рассказал о своем успехе матери (Нобелевская премия), та ответила ему, что его брюки помялись и что она готова их погладить; затем великий человек был раздет. Мать Камю ничего не знала о том, что такое Нобелевская премия, но эта неграмотная женщина старалась делать все, чтобы ее сын ходил в школу, когда вокруг все твердили, что ему пора уже обучаться какому-нибудь ремеслу, и Камю обожал ее[191]. Тахар Бенжеллун, марокканский писатель, тоже превозносил свою неграмотную мать. Он мягко просил ее немного рассказать о своей жизни, пока болезнь Альцгеймера не погасила ее сознание[192].

Сложнее понять, почему некоторые дети готовы с невероятным упорством продолжать ходить на уроки, несмотря на то что окружающие не поддерживают их в этом. Мунир вырос в бедности. Все, кто находился вокруг, были скупы на слова и не имели денег. Он убегал, дрался и воровал — до момента, когда его вновь возвращали в лоно семьи. Почему его педагог вдруг обратил на него внимание? Мунир неожиданно стал примерным учеником, наверстал упущенное и был отправлен в Париж — продолжать вожделенное обучение. И тогда в его голове случился разрыв шаблона! Он хорош собой, с ним стремятся дружить, его школьные успехи — замечательны, но каждый вечер ему звонила мать, чтобы сказать: это настоящее предательство — думать исключительно о себе. Он-де покинул семью и даже ни разу не сел в поезд, чтобы повидать своего братишку, только что оказавшегося в тюрьме! После этих слов Мунир никак не мог сосредоточиться. Получив возможность продолжать учебу в институте, он должен был чувствовать себя предателем в собственной семье. Как рассказать матери о коктейлях на вечеринках и беседах с начальниками производства? Как она отреагирует на это — она, которая после пятнадцатого числа каждого месяца не имеет ни гроша, чтобы что-либо покупать? Как рассказать брату об удовольствии от чтения, если тот ненавидит интеллектуалов? Тогда Мунир стал прогуливать занятия, рядиться в лохмотья, поглубже натянул кепку и опустил плечи, — зато он гордился своими корнями. Если бы он получил хорошее место, он бы стал стыдиться родственников, а недоучившись, испытывал стыд от того, что предал свои мечты. В обоих случаях он ощущал себя ничтожеством!

Хороший ученик — не обязательно герой, все зависит от смысла, который школа имеет для его семьи. Многие иммигранты признавались, что их единственное достоинство — сопротивление несчастьям, смелость и желание трудиться без жалоб. И правда, такой человек соглашается на любую работу и отдает все свои деньги жене. Он молча лелеет в себе свое страдание и гордится тем, что трудится на благо семьи. Многие итальянские, португальские или польские иммигранты, несмотря на богатство своих национальных культур, признают, что главное их достоинство — желание вкалывать на благо их близких. «Зубрят только девчонки и педики», — заявляют эти грубоватые мужчины, пиная книги ногами. Однако некоторые детишки, вопреки всему, учатся тайком и становятся преподавателями французского языка… к великой гордости своих отцов! Вот так чувство стыда быстро переходит в чувство гордости!

Эмоциональность и школьные перформансы

Лабильность чувств позволяет избежать бессознательного стремления к фигурам привязанности. В 1990-е гг. в Великобритании проживали две группы антильцев. Одни грустили по родным островам, испытывали ностальгию по климату и красотам своей страны: их дети представляли собой отряд безвольных тупиц или хулиганов. Другая группа была рада возможности начать новую жизнь в Великобритании: их дети не чувствовали себя подавленными, овладевали хорошими профессиями и в конце концов благополучно устроились в жизни[193]. Эмоциональная близость, привязанность, благодаря которой положительные эмоции распространялись между членами группы, помогали ощущать вкус к жизни. Меняясь в соответствии с эмоциональным контекстом, этот вкус менял смысл, которым обладали факты.

Ариэль удивляется вариативности своих школьных оценок[194]. Она была отличницей до той ночи 1942 г., когда отец разбудил ее, чтобы поручить заботам двух дам, которые отвезли девочку в «Детский приют Данфер-Рошро» в Париже. Оказавшись в «Ассистанс публик», она попала под влияние антисемитских настроений. Разговаривать в дортуарах было запрещено. Впрочем, это Ариэль и не удалось бы: соседки по кровати менялись почти каждый вечер. Она не понимала, почему отец бросил ее. В душе девочки поселился холод. Она больше не испытывала удовольствия от чтения, не имела сил сопротивляться, почти не двигалась и смирилась.

Когда она пошла на занятия, учительница вздохнула и произнесла: «Еще одна из „Ассистанс“…» В ее голосе не было умиления. Она даже не взглянула на ребенка. «Я ничего не понимала. Абсолютно… Ничего не откладывалось у меня в голове… — призналась позже Ариэль. — Мне было стыдно. Стыдно от того, что я не понимаю…»[195]

В сентябре 1945-го, по окончании войны, девочка вернулась в родную школу на улице Фоли-Мерикур. Мадемуазель Дюваль узнала ее и сказала: «В классе сейчас тридцать пять учениц. После облавы 16 июля 1942 года[196]их было только восемь, и все — не еврейки».