Книга Транквилиум - Андрей Лазарчук

12

Не спи, толкал Глеба Альберт, не спи! – но Глеб все равно засыпал. Слишком уныл был пейзаж, слишком монотонен – перестук колес. Эх, не ко времени… – кипятился Альберт. Пленный Гоша то ли спал, то ли пребывал в забытьи. Поперек груди его охватывал ремень. Альберт суетился лихорадочно. Он то порывался обучать Глеба стрельбе из автоматического карабина – стрельба не представляла трудности, важно было понять, что только первая пуля летит точно в цель, – потом принялся демонстрировать внутреннее устройство оружия. Оно было простым, но Глебу в его состоянии – недоступным. Внимание проскальзывало. Потом он попытался поставить Глеба впередсмотрящим: ногами на ограждение, придерживаться за поручень на крыше вагончика – и так и смотреть поверх вагонов. Сначала это было здорово: ветерок отогнал было сон, – но потом стало еще хуже. Наконец Альберт понял, что ничего ему от бревна по имени Глеб не добиться, он остановил поезд, отвел Глеба в средний вагон и уложил на какие-то мешки. А потом – Глебу показалось, что прошло минут пять – вернулся и разбудил его.

Была ночь, та фосфоресцирующая ночь пыльного мира, когда света достаточно, чтобы видеть вблизи – и чтобы подсвечивать висящую в воздухе тонкую взвесь так, что все отдаленные предметы становятся размытыми, искаженными и вообще неразличимыми. Злоба, боль и тоска наполняли все в этом проклятом мире, и приходилось мириться, потому что – ничего, ничего не поделать….

– Глеб, – тихо сказал Альберт. – Встань, пожалуйста. Так. Отойди сейчас шагов на триста и ляг на землю. Лучше – за какой-нибудь бугорок. Если что-то случится сейчас… в нормальном мире мы около Шарпа, сориентируешься. Старайся уйти в Палладию. Там им будет гораздо труднее достать тебя. И обязательно свяжись с Департаментом охраны. Пусть изо всех сил ищут библиотеку твоего отца. Все самое важное – в ней. И деньги забери с собой на всякий случай… Ну, иди.

– Зачем? Что ты собрался?..

– Извини, долго объяснять. Они могут обнаружить нас в любую минуту. Пока нам просто сказочно везет. Давай, я считаю до трехсот.

И Глеб, как было ведено, ушел куда-то, волоча свой тяжелый мешок, и лег, и лежал долго без мыслей и сна, как последний человек на земле. Потом он услышал, что зажурчал мотор локомотива, скрежетнули бамперы, медленно, а потом все быстрее застучали колеса… Тогда он заплакал, поняв, что уже теперь-то точно – один. Ему стало безумно жаль себя, жаль так чисто, пронзительно и проникновенно, что звук шагов и голос, позвавший его, он воспринял как надругательство над этой святой жалостью…

– Уходим, – Альберт взял его за руку. – Уходим, Глеб, дружище, уходим скорее…

Уйти они не успели. Прямые и плотные, как бревна, лучи заметались там, куда укатился поезд, а потом – на полнеба вымахнуло голубовато-белое пламя, земля больно ударила по коленям, заставляя встать, но теперь уже Альберт повалил его на землю, в пыль, прижал – страшной упругости звук прошел, пролетел над ними и сквозь них, оставив после себя пустую звенящую тишину… уходим, уходим, немо кричал Альберт, а Глеб все никак не мог сжаться, чтобы уйти. Вновь полыхнуло: желто, дымно, – побагровело, потом еще – глухие взрывы один за другим и трескотня, и металлический гром, как от ударов о железную крышу, и что-то с визгом впилось в землю рядом, а что-то пролетело, гудя и вздрагивая, над головами… языки огня все выше лезли в небо, и на их фоне видна была медленно клонящаяся к земле сторожевая вышка…

Наконец, они смогли уйти.

Сначала было невыносимо тихо, темно, неподвижно. Будто пропало вообще все. Потом прорезался острый запах йода и смолы, потом – перебор ветра в ветвях, далекое живое дыхание моря… Они поднялись и увидели близкие огни.

Пять часов спустя рыбацкий шлюп, сильно кренясь и зарываясь в короткую злую волну Пролива, нес их к островам Тринити…

Олив очнулась – и сразу все вспомнила. Значит, не помогло… Она брезгливо отстранилась от мальчишки – он что-то бормотнул, не просыпаясь – и, голая, пошла умываться. Хотелось ногтями сдирать с себя грязь – и одновременно было противно дотрагиваться до себя, противно носить это лицо и тело. Эх, ванну бы… Но это был слишком уж дешевый отельчик, и из всех удовольствий имелись только кувшин, тазик и спринцовка. И зеркало – как нарочно. Олив скрутило от ненависти к себе. Из зеркала на нее посмотрела злая всклокоченная дрянь.

Все ясно, да? – спросила она у дряни, и дрянь задумалась, а потом почему-то покачала головой.

Значит, еще не все.

Мало пройти через… она поискала слово, но не нашла: не было в людских языках такого слова… через это у ариманитов… Нет, придется еще долго погребать все, что было там, под привычными грехами…

Так уже было однажды, пять почти лет назад – о, целую вечность! – в старой столице на мемориале Уайльда; и зелье, похоже, было то же самое: горная фиалка «патч», – точнее, ее семена. Долго потом приходится забывать то, что то ли было, то ли привиделось…

Умытая и причесанная, дрянь уже не казалась такой дрянью. А главное, в умывальне обнаружилась еще одна не замеченная доселе дверь – Олив думала, что это ниша для вешалки с халатами, а оказалось – выход к купальням! И, накинув первый попавшийся халат, Олив полетела вниз, едва не вломилась в мужскую – впрочем, такую же пустую, как и женская – и с разбегу, скомкав и не глядя бросив халатик, нырнула в чистую, светлую, надежную воду…

В четверти мили впереди чуть возвышались над морем зеленые камни – туда, к камням, она и поплыла.

Доплыв, перевела дыхание, набрала полную грудь воздуха, изогнулась – и ушла в глубину.

Так мог бы выглядеть рай.

Дивный таинственный зеленый сумрак, косые лучи, ковер из мягких трав, колышущихся медленно и грациозно, и серебряные души праведников, что порхают быстрыми стайками…

Она плыла и плыла, а потом вернулась наверх. Ни облачка не было в небе. Залив лежал, как туманное зеркало. Что-то поднималось в человеке от такой вот неподвижности… что-то темное и протестующее. Молодое солнце недавно выскользнуло из-за искрящихся вершин и гладило и щекотало разнежившийся в тени гор город, сложный, замысловатый и нелепо праздничный, как огромный свадебный торт.

Можно было возвращаться. Море, как и положено великодушным гигантам, приняло в себя ее грехи, вольные и невольные, телом и помыслами, и теперь отпускало ее на сушу…

Человека, сидящего на верхней ступеньке лестницы, ведущей от купален, она заметила издали, но до самого последнего момента, до того, как поравнялась с ним, узнать не могла. Мужчина в рыжих мятых штанах, в клетчатой бумажной куртке, в белой широкополой шляпе, надвинутой на лоб – то ли спал сидя, то ли ждал не ее, то ли думал о чем-то сосредоточенно и отстраненно. Внезапно испугавшись, Олив остановилась за ступеньку от него, и тогда он поднял голову…

– Кит? – не веря себе, выдохнула Олив.

– Не думал, что узнаете, леди, – усмехнулся он истонченными черными губами. – И запомните: имя мое здесь Юджин Хэрт. Запомнили?