Книга Восточная стратегия. Офицерский гамбит - Валентин Бадрак

– Я тебя, Иринеев, и в училище не уважал, потому что ты дерьмо был. А сейчас еще больше не уважаю!

Когда Игорь Николаевич кинул это в лицо майору, тот неожиданно быстро, отступив на шаг назад, достал из-за спины пистолет и взвел курок. Сам Бог не ответил бы на вопрос о дальнейшем развитии событий, если бы Игорь Николаевич на последних словах лютой фразы, резко отшатнувшись, не выхватил машинально из внутреннего нагрудного кармана камуфляжа свой табельный ПМ и не загнал патрон на стартовую для выстрела позицию. Наблюдавшие за ними люди оцепенели.

Так они и застыли друг против друга с оружием в руках, готовые выстрелить в любую минуту. Игорь Николаевич – возмущенный неофицерским поступком, подстегиваемый воспоминаниями о пережитых унижениях от этого человека. Майор Иринеев – озверевший оттого, что кто-то мешает ему жить по его личным правилам, руководствоваться его привычной логикой. Война удивительным образом свела их, и война же, с ее дикой, туземной асоциальностью, развела по разные стороны восприятия мира и собственной роли в нем. Но Игорь Николаевич был не тот человек, кто проходит путь лишь до половины, а затем сворачивает. И потому он решился тестировать до конца и себя, и Иринеева.

– Я тебе больше скажу! Это я конспекты твои поганые в училище выбрасывал. И шинель твою перед отпуском я порезал. И вижу, что не ошибался, отныне я тебя знать не желаю!

С этими словами, произнесенными медленно и чеканно, как приговор, Игорь Николаевич, не опуская пистолета, сплюнул на землю, под ноги Иринееву. Тот же, оцепеневший, стоял молча, все так же держа взведенный, нацеленный на подполковника пистолет. Он негодующе наклонил голову и нервно мотал ею в разные стороны, как бык, который хочет броситься на раздражающего тореадора, но не может перешагнуть какое-то невидимое препятствие. Цвет лица его стал пепельным от перевозбуждения и шока, воспаленные глаза светились зловещим, болезненным блеском глубоко уязвленного фанатика. Он подрагивал от напряжения и бессильной ярости – ох, как он не любил проигрывать и уступать! Казалось, сейчас он начнет трястись в нервной лихорадке. Иринеев тяжело боролся с собой, но все-таки с неимоверным трудом подавил искушение темных сил внутри своего естества выстрелить в Дидуся. Слишком много свидетелей, слишком просто можно выпасть из строя героев и превратиться в обычного преступника. Игорь Николаевич тонко и точно уловил мгновение колебания в изготовившемся для прыжка, но замешкавшемся офицере. Поняв это, он молча развернулся и пошел прочь, на ходу пряча поставленный на предохранитель, все еще взведенный пистолет. Теперь он наверняка знал, что офицер ВДВ не выстрелит в спину другому офицеру ВДВ. Все-таки они воспитывались на определенных принципах. Заметив, однако, как вытянулись лица младших офицеров, мимо которых он прошел, начальник штаба отвернулся. Представил, какое страшное у него сейчас лицо. «Зря, наверное, ляпнул про конспекты, и про шинель зря», – подумал Игорь Николаевич, который никогда не прикасался к конспектам и шинели замкомвзвода, но от Пети Горобца, однажды проговорившегося в порыве отчаяния, знал, что это его рук дело.

Бойко вскочив на бронетранспортер и дав команду трогаться, Игорь Николаевич еще долго размышлял, как могут сочетаться в Иринееве столь разные качества. С одной стороны, командир группы офицерского спецназа «Альфа», носитель прославленного звания офицера-спецназовца, профессионал и бесстрашный в бою воин. С другой – человек, не брезгующий никакими, в том числе подлыми, методами борьбы, имеющий садистские наклонности, легко воспламеняющийся и следующий своим животным порывам… И может ли боевая доблесть искупить сатанинские проявления человеческой души? Он не знал, но увиденное неожиданно потрясло его. Не сама картина, которых за годы войны он видел много, но то, что его бывший товарищ по оружию так проявил себя. На войне особенно трудно терять товарищей, но не бывает горше, если товарищ потерян не в бою, не от вражеской пули, а от осознания его истинного, в один момент проявленного волчьего оскала. Тяжелее всего, когда раз и навсегда расходятся принципы. Игорю Николаевичу теперь было невыносимо стыдно и больно, и за себя, и за своего бывшего командира, и за все ВДВ, и за родное училище, и за спетые в одном строю песни, и за святые знамена, которые они вместе несли. Ему казалось, что он проглотил горсть мелких сапожных гвоздей, и они вонзились в его глотку, раздирая ее и вызывая слезы разочарования. Что это – его личное непонимание и слабость, или это весь мир перевернулся, и то, что раньше было недопустимым для настоящего мужчины, стало нормой, новым обычаем, традицией начала XXI века. Игорь Николаевич долго еще ерзал по жесткой броне, не находя себе места. И ехавшие рядом с ним офицеры тоже помалкивали, понимая, как тяжело у него на душе в этот короткий мирный час.

3

– Ты что это там, Николаич, офицерскую драку затеял? Хулиганить начал?

Вишневский насмешливо улыбался. Прошло всего пару дней, как они вернулись в лагерь, а слух о потасовке шершавой змеей тихо полз в офицерских кругах.

– Да это, Андрей Ильич, личное. Слишком личное и… очень болезненное. И дурное, к тому же.

Начальник штаба не на шутку расстроился. Скулы на сухом, обветренном лице Игоря Николаевича сжались от напряжения и заострились. Он мрачно смотрел сквозь вертолетчика, будто опасаясь заглянуть ему в глаза и прочитать там часть той колючей правды, которую знать и принимать в сердце не хотелось. Там все еще оставалось беспокойство, рубец от раны не затянулся. Хотя Иринеев никогда не был его другом, корпоративная десантная среда негласно требовала поддержки своих, каков бы ни был уровень личной неприязни. Потому, хотя Игорь Николаевич считал себя правым и никогда бы не изменил свое решение, оно было тягостным для него и неясным для окружающих.

– Ладно, – Вишневский понимающе похлопал его по плечу, – не убивайся. Это рабочие издержки войны. Главное, что глупостей не наделали, не начали стреляться. Хочешь, чтоб тебе душу облегчить, расскажу подобную историю.

Они стояли на краю палаточного лагеря и курили, глядя то на поражающие вечной красотой и загадочным блеском вершин горы, то на липкую, лоснящуюся чернотой, изрытую землю лагеря. Старый, изношенный брезент палаток и с удивительной солдатской сноровкой приспособленные милитаристские предметы нехитрого обихода облегчали быт, но откровенно портили живописную панораму гор, приземляли и унижали обитателей лагеря. И этот, и другие военные лагеря выглядели большими вонючими помойками, возведенными посреди курорта.

– Расскажи, коль не врешь, – задумчиво ответил Игорь Николаевич, с плохо скрываемой печалью глядя туда, где верхняя кромка горной гряды утопала в мягких прелестях облаков, служивших взбитыми полупрозрачными подушками для буйных голов исполинов. Он стоял почти неподвижно, лишь время от времени его рука с сигаретой приближалась ко рту, чтобы со страстью заядлого любителя табака впустить вместе с никотином искусственную инъекцию спокойствия. Несмотря на тяжесть в душе, он все же преисполнился чувством безмерной благодарности к этому странному офицеру, до беспамятства любящему небо, буйные лопасти своей винтокрылой машины и… войну.

– Но прежде хочу задать тебе один вопрос: знаешь ли ты разницу между понятиями «казнить» и «зверски убить»?