Книга Две повести о любви - Эрих Хакль

7.XII. — Наше положение сегодня немного улучшилось. Посмотрим, что будет дальше. Одно ясно: на Рождество я еще буду жив, поэтому пообещай мне, что вспомнишь в этот день своего мучителя.

Обнимаю тебя в бесконечной тоске, твой Р.

Поцелуй за меня моего прелестного малыша!

* * *

14.XII. — Дорогая Марга, 8-го не удалось отправить письмо, завтра должно получиться.

Есть хорошие новости. Они не казнят нас, если не будет осложнений. На 90 % мы спасены. Если они не убьют нас, мы получим по 25 ударов по заднице, может быть, по 50 — и нас выпустят из карцера. Вероятно, нас переведут в другой лагерь. Вот было бы здорово! Через две-три недели узнаем больше. Пока еще не все ясно. Будем надеяться на лучшее!

Людвиг уже в полной безопасности. Он скоро выйдет из карцера. Скажи это его матери, и понастойчивей, чтобы она поверила тебе. Передай ей привет от него. Он поздравляет ее с праздником и желает всего самого наилучшего. Пусть она не беспокоится за своего птенца, он в полном порядке, как, собственно, и остальные.

Эрнст в таком же положении, как и я. Хорошо бы рассказать все его сестре. Но ни она, ни фрау Весели не должны в своих письмах к ним писать об этом ни словечка.

Может быть, ты через какое-то время снова сможешь писать мне по-испански, но тогда тебе надо отдать свое письмо сразу при получении моего следующего послания.

Хорошо, что теперь я могу мечтать о нашей встрече. Ах, девочка моя, как я тоскую по тебе! Будешь ли ты тогда еще моей? Вспоминай иногда меня, моя сладкая, не забывай совсем. Как ужасно не иметь от тебя никаких вестей. До сих пор я ни разу не получил нормального письма. Ты больше не пишешь мне?

Моя дорогая, любимая Марга, я обнимаю тебя со всей страстностью и желаю всего самого доброго на праздники.

Навсегда твой Р.

Что поделывает мой маленький упрямец? Напиши мне подробно о нем, детка. Самый крепкий поцелуй для вас обоих!

5. ЗАРУБЦЕВАВШАЯСЯ РАНА

Очень трудно иметь такого отца, как ты. Ну что сказать? Разумеется, я пытался равняться на тебя. Но, в конце концов, я мало знал о тебе. Собственно говоря, вообще ничего. Я и не пытался больше узнать о тебе и о твоей жизни, ведь ты был героем, а в ту войну было много героев, о которых никто не рассказывал. Для меня ты был одним из них, с которым я случайно оказался в родстве. Да и что бы я мог такого сделать, чтобы не отставать от тебя? Лучше я буду говорить не о себе или же совсем немного, из вежливости по отношению к тебе: я изучал психологию, преподаю статистику в одном университете, женат, моя жена — врач, занимается спортивной медициной, у нас двое детей, мы уже дедушка и бабушка. У нас есть дом в Париже, загородная вилла на Менорке, еще у нас есть машина и собака. У нас незапятнанная репутация, мы кредитоспособны. Мою жену зовут Франсуаза. Ее отец был казнен во врет немецкой оккупации. Гестапо арестовало типографию, в которой он печатал «Юманите» и другую нелегальную литературу. Сегодня это не ценится, я лишь упомянул об этом, чтобы ты был доволен. Но это так. Нашей дочери Лауре тридцать с небольшим, она уже дважды мама, работает в консультации для безработной молодежи. Думаю, что она счастлива в браке. Наш сын еще холост, он инженер энергетик, пишет диссертацию, в свободное время конструирует экономящие силы велосипеды, один эксцентричнее другого. Вместо военной службы он работал в Камеруне в рамках гуманитарного проекта по повышению жизненного уровня местного населения. Кстати, он носит твое имя — Родольф. Я хотел сделать приятное матери.

Спроси его, помнит ли он меня. Он должен помнить.

— Это было давно. Он был слишком мал.

— Он не мог забыть меня.

— Ему было всего три года.

— Он был там. Скакал на моих коленях. По кочкам, по кочкам, бух в ямку! Он был в восторге. Еще, еще раз! Это все слышали.

— Много лет прошло, десятилетия. Посмотрите на него, он седой.

— Взгляни на меня, я не изменился. Ничего не прошло. Он должен помнить.

— Он говорит, поездка в поезде.

— Да-да, купе. А дальше?

— Копоть, говорит он, много песен. Поездка тогда никак не кончалась.

— Дальше! Он должен вспомнить.

Не помню, когда я узнал об этом. Где-то году в сорок пятом, кажется. Первой узнала моя мать. Думаю, от деда. Мне тогда было тринадцать лет, но подробности стерлись из памяти. Я нашел письмо, датированное тоже сорок пятым, дед пишет коменданту лагеря, он встревожен, потому что долго нет вестей от сына. Тогда уже начались освобождения, и ему пообещали, что, если русские продолжат наступление, казни уже не будет и у него появится шанс. Все это они якобы сообщили моему дедушке. Позже я узнал детали. Я подумал, если бы было больше людей его склада, мы бы от многого были избавлены. Таково мое ощущение. Правда, я не уверен, что сам подошел бы на эту роль, хотя я охотно действовал бы в этом направлении или хотел бы действовать. Но смог бы я поступать так, как он, несмотря на семью? Может, семья поехала бы вместе со мной и вышло бы так же? А может, и нет. Но в остальном я не могу сказать, что он что-то делал неправильно. Я бы не ставил ему в вину его решительность. Для меня он образец для подражания.

Поездку в поезде я помню. Это не первое мое воспоминание. С первым связано представление о дедушке в Вене: я сижу на стуле в кухне и сую в рот кусок хлеба. Он твердый, и я жую с трудом. Вдруг передо мной появляется дедушка, маленький и худой, над застегнутой верхней пуговицей рубашки свисает складка дряблой кожи. Он злится, трясет меня, потому что я съел его хлеб.

Второе воспоминание — широко раскрытый рот моей матери. Она сидит передо мной на корточках и пытается вдолбить мне, как называются по-немецки дни недели. Она произносит слова громко и отчетливо, с утрированной мимикой. Я не могу удержаться от смеха.

В моем третьем воспоминании я бегу домой из детского сада. Я хочу сделать маме сюрприз. Открываю дверь, вытягиваю руку и кричу: «Хайль Гитлер!» Я вижу худую фигуру матери, которая скрючивается, как от удара плетью.

Мое четвертое воспоминание — завывание сирены перед воздушным налетом.

Пятое воспоминание: чувство, которое затмевает все другие ощущения, — страх.

Шестое воспоминание: рокот бомбардировщиков, далекие взрывы, дребезжание оконных стекол.

Седьмое воспоминание: я, как обычно, иду со своим черным чемоданчиком в бомбоубежище. Я уже у двери. Удар и грохот, лестничная площадка разваливается на куски, в густом облаке пыли на меня сверху падает мать.

В моем десятом или одиннадцатом воспоминании я лежу в больничной палате. Другой мальчик, сосед по койке, ворует печенье, которое мне принесла мать. Однажды я вижу ее стоящей в проеме двери, в другом конце палаты, в красном берете на темных волосах, я зову ее, реву, сучу ногами, она тоже плачет, но две медсестры выпроваживают ее, так как она пришла слишком поздно, посещения закончены.