Книга Клуб любителей диафильмов - Нина Хеймец

Официант принес моему собеседнику чай. Он обхватил стакан ладонями, как бы стараясь согреться. В кафе и вправду было прохладно.

— В тот год я проводил много времени с тетей Катариной, маминой младшей сестрой. Когда отец исчез, она приехала в наш город и поселилась у нас. Маме необходима была поддержка. Однажды — это было зимой — мы с моей тетей возвращались с прогулки, из городского парка. Дверь нашего дома почему‑то была не заперта. Мама вышла из гостиной к нам навстречу. Лицо ее было очень бледным. «Якоб прислал письмо, — сказала она, и протянула тете Катарине листок бумаги, — вот оно». Якоб — так звали моего отца.

Тетя выхватила у мамы из рук письмо, подошла к окну — чтобы было лучше видно, и стала читать:

Дорогая Анна,

Пожалуйста, попытайся понять меня. Помнишь, я должен был доставить посылку на пароход «Морская птица»? Поднявшись на этот корабль и встретившись с его экипажем, я вдруг почувствовал, что не в состоянии вернуться на берег. Я понял, что речь идет о шансе, который никогда больше мне не представится. Я не мог сформулировать, о чём именно идет речь; какие перемены в моей жизни столь необходимы мне, что ради них я решаюсь на такой поступок и расстаюсь с тобой и ребенком.

У меня все хорошо. На корабле есть большая библиотека, в которой мне поручено быть переплетчиком. Я побывал в городах, в которые вряд ли бы смог когда‑нибудь попасть, останься я в тот день на берегу. К сожалению, я скован словом, данным мною капитану корабля, и не могу сообщить тебе всех подробностей. Я очень скучаю. Надеюсь, что у вас все в порядке.

Целую,

Якоб

— Он не мог так поступить, не мог! — твердо сказала мама.

— Но поступил же, — возразила тетя Катарина. В нашей семье она считалась самым трезвомыслящим человеком, не склонным поддаваться эмоциям.

И тут я увидел, что мама плачет. Я бросился вон из гостиной, забежал в свою комнату и спрятался в платяном шкафу. Там тетя Катарина и нашла меня час спустя.

Письма приходили каждые несколько месяцев. Как правило, это были даже и не письма, а почтовые открытки, с видами разных городов — Лиссабон, Касабланка, Валетта, Монтевидео, Шанхай. Я возвращался домой из детского сада, а позже — из школы, и мама встречала меня с письмом в руках. Иной раз, судя по почтовым штемпелям, письма были отправлены из соседних портовых городов. Однако, странным образом, чем ближе к нам находился отец в момент отправки письма, тем более ветхой выглядела бумага, на которой оно было написано, и тем более выцветшими казались чернила. Я ждал этих писем, но, когда они приходили, не радовался им. Еще меня очень задевало, что, упоминая обо мне, отец писал так, как будто речь продолжала идти о трехлетием мальчике, провожавшем его у калитки в то злосчастное утро. Один раз папа вложил в конверт карту. Он написал, что наконец‑то может сообщить нам, по какому маршруту движется корабль. Мы в нетерпении развернули сложенный вчетверо лист. Кажется, это был пергамент. Карта действительно была испещрена пунктирными линиями, но проследить по ним маршрут корабля не представлялось возможным: очертания материков были какими‑то странными, искаженными. Некоторые части карты были вообще не прорисованы. Я схватил карту и в сердцах разорвал ее. Иной раз мне казалось, что под именем моего отца нам пишут два человека: один скучает, а другой — придумывает всевозможные уловки, чтобы поиздеваться над нами.

А однажды вместо письма прибыла посылка. Уже два года шла война, порт нашего городка разбомбили, многие дома были разрушены. В тот день мама получила почтовое извещение и вернулась домой с небольшой бандеролью, от папы. Когда мы разорвали бумажную обертку, на стол выкатились пять монет — золотые, явно старинные, с неровным ободком. Изображение на них было полустертым — угадывался лишь всадник в короне. Надпись была совершенно неразборчивой.

Надо сказать, что, с тех пор, как папа уплыл, наше материальное положение пошатнулось. Мама продолжала давать уроки музыки, но доходы от них были невелики. Тогда мама открыла домашнюю кухню и стала готовить обеды на заказ. Однако клиентов у нее было немного: с исчезновением отца мама стала очень рассеянной, она путала ингредиенты, добавляла сахар в грибной суп и черный перец — в яблочные пироги. Когда началась война, работы у нее и вовсе не стало. Так что монеты пришлись очень кстати. Мама выменяла их на картошку у одной старой женщины, которая жила за городом и держала огород. Я помню этот наш поход за картошкой. Старуха долго отказывалась верить в то, что монеты настоящие и пробовала их на зуб. Мое внимание привлек ее головной убор — высокая конусовидная шапка из темной накрахмаленной ткани, к которой была пришита прозрачная вуаль. Впрочем, в этом не было ничего удивительного. Во время войны наш городской театр закрылся, актеры были призваны на фронт или разъехались кто куда. В здании остался лишь сторож, который постепенно выменивал театральные костюмы на дрова и еду для своей семьи. На опустевших городских улицах встречались люди в огромных муфтах, потертых бархатных камзолах, испанских воротниках, сапогах со шпорами и отворотами, суконных чепцах и проеденных молью накидках, отороченных беличьими хвостами. На прощанье старуха вдруг положила в мамину сумку вареное яйцо. По тем временам это был царский подарок.

…Последнее письмо от моего отца пришло через несколько лет после войны. Я тогда учился в выпускном классе гимназии. Мама распечатала конверт. Письмо было написано на неизвестном нам языке. Даже алфавит был нам незнаком. Он напоминал клинописные таблички, которые я однажды видел на экскурсии в столичном археологическом музее. Однако это странное послание явно предназначалось именно нам: внизу страницы стояла подпись отца, сделанная обычными, латинскими буквами. И тогда мы обратились к господину Кроммелю.

Господин Кроммель в молодости был путешественником. Он увлекался археологией и древними языками. Состарившись, он приобрел антикварную лавку, однако редких вещей в ней почти не было. В витрине были выставлены, по большей части, старые будильники, посеребренные портсигары и пуговицы от военных мундиров. И все же, если кто‑нибудь в нашем городе и мог нам помочь, то это был именно господин Кроммель. Он принял нас в своем кабинете, над антикварной лавкой. Господин Кроммель сидел в огромном кожаном кресле с высокой спинкой и резными ручками. Стол был обтянут зеленым сукном.

— Этот документ написан на аккадском языке, госпожа Брент, — сказал он, взглянув на рукопись, — Аккадский был официальным языком Вавилонии и Ассирии во втором тысячелетии до нашей эры. Можете считать, что вам крупно повезло — я изучал этот язык в Гейдельберге.

Мы смотрели на письмо в глубоком недоумении. В отличие от мамы, с раннего детства демонстрировавшей способности к математике, музыке и иностранным языкам, папа никогда не был силен в науках — так, во всяком случае, рассказывала мне тетя Катарина. Сама мысль о том, что отец мог воспользоваться столь редким языком, казалась нам невероятной. И, главное, зачем он это сделал? Как бы там ни было, рукопись лежала перед нами, на обтянутом сукном столе. Господин Кром — мель, тем временем, достал откуда‑то лупу и погрузился в чтение.