Книга Как готовили предателей. Начальник политической контрразведки свидетельствует… - Филипп Бобков

Наибольшее замешательство и тревогу вызывает, наверное, новая советская политика «гласности», открытости и «культурной оттепели». Гласность, по существу, предполагает определенную публичную дискуссию, в которой каждый может участвовать и не бояться преследований, независимо от выражаемых взглядов. Гласность должна включать, как право получать информацию, так и право неразрывно распространять информацию, поскольку и то и другое связано в едином процессе контроля общества за властью. Развитию гласности, как мы ее понимаем, скорее способствовал свободный доступ к копировальной технике, нежели официальная кампания критики советской действительности. Если советские лидеры хотят пользоваться определенным доверием в глазах общественности, им необходимо решиться на признание хотя бы нескольких независимых издательств, не подлежащих партийному контролю. В этой связи публикация данного письма в советской печати стала бы убедительным доказательством искренности заявлений о гласности.

Мы рады констатировать, что такие выдающиеся писатели, как Гумилев и Набоков, «посмертно реабилитированы» и что их книги станут наконец официально доступными для читателей нашей страны. Другие менее удачливые покойные писатели все еще ждут своей очереди, которая, видимо, наступит по случаю очередной «культурной оттепели». Как бы то ни было, долгожданная привилегия предоставлена исключительно мертвым, которые не могут ни сказать, ни сделать чего-либо неожиданного. Наверное, этим объясняется особый интерес советских властей к покойным знаменитостям, останки которых они стараются «вернуть на родину», вопреки желанию, высказанному при жизни (Шаляпин, Тарковский).

Нам стало известно, что советские представители вступали в контакт с некоторыми видными деятелями культуры, живущими в эмиграции, предлагая им вернуться «домой», словно бы речь шла о блудных детях, обещая, что «прошлое будет забыто». Очевидно, что советские власти до сих пор не в состоянии понять, что эмиграция — результат не какого-то трагического недоразумения, а глубоких расхождений с режимом, неспособным уважать свободу творчества. Можно забыть прошлое, но как забыть вездесущий контроль партии, особенно после того, как вдохнешь немного воздуха свободы. Этого не заменить орденом Ленина. Кто, например, мешает им издавать наши книги, записывать наши пластинки, показывать наши фильмы и спектакли, выставлять наши скульптуры и картины? Тогда почему они не начали именно с этого, вместо того, чтобы обещать свое «прощение», в котором никто не нуждается? Все, о чем их просят, — это просто отойти немного в сторону и дать зрителям, читателям и слушателям в СССР выбрать самим, что им нравится.

Тогда и только тогда мы сможем провести открытый диалог с властями, а не сомнительные переговоры на черной лестнице.

Представим на миг, что самое смелое из всех предложений Горбачева — о более свободных выборах в партии — будет реализовано. Благодаря этому «прыжку вперед» мы только чуть-чуть приблизимся к положению черного населения в Южной Африке. Наши «белые» получат, наконец, свободные выборы для самих себя, хотя они и представляют всего-навсего лишь 7 % населения.

Если они хотят серьезным образом провести «радикальные изменения» в советской системе, они должны для начала пересмотреть государственную идеологию. Без этого ни одно глубокое и рассчитанное на большой срок преобразование не могло и никогда не сможет иметь место в Советском Союзе. Идеология — настоящий стержень советской системы, не позволяющий стране отклоняться слишком далеко и надолго. Если не ставить под сомнение конечные цели и основополагающие принципы, долгосрочная стратегия становится предопределенной, и руководителям остается только решать тактические проблемы. Они могут объявить «мороз» или оттепель», но у них самих не может быть «лета». Они не смогут жить в мире ни со своим собственным народом, ни со своими соседями до тех пор, пока правящая идеология отрицает саму возможность «мира с классовым врагом». Разве может у них быть «мирное сосуществование» с «буржуазным» миром, если они ставят задачу «похоронить» этот мир?

Разве можно рассчитывать на подлинную разрядку, если «разрядка ни в коем случае не означает, не может означать отрицания законов классовой борьбы»? В результате нет ни мира, ни войны, есть лишь «борьба за мир», подчиняющаяся незыблемому закону советской поддержки «всех сил социализма, прогресса и национального освобождения». До тех пор, пока продолжается это «историческое сражение между двумя мирами», никто не имеет права просто заниматься своими делами. Население как бы мобилизовано, чтобы вставали все новые и новые отряды идеологических бойцов. Эта всеобщая мобилизация не признает ни права на нейтралитет, ни права на отказ по причинам совести, потому что «кто не с нами, тот против нас». Даже гражданский перебежчик юридически приравнен к военнослужащему, перешедшему на сторону врага во время военных действий (Уголовный кодекс, часть III, ст. 4). Желание эмигрировать, следовательно, рассматривается как измена Родине, а те, кому разрешается выезд за границу, тщательно отбираются среди самых надежных лиц, как если бы речь шла о разведчиках, отправляемых во вражеский тыл.

Если они действительно хотят вписать новую страницу в нашу историю, им нужно прекратить использовать в пропагандистских целях трагедию нашего народа во Второй мировой войне, убрать из учебных программ вызывающую тревогу военно-патриотическую подготовку, которая стала обязательной во всех советских школах и которую можно только сравнить с дрессировкой гитлеровской молодежи, положить конец милитаризации советского общества. Нужно восстановить историческую правду о преступлениях, совершенных советским режимом.

Как можно ждать от людей прилива энтузиазма в связи с разрешением «индивидуальной трудовой деятельности», особенно в сельском хозяйстве, если «коллективизация» и уничтожение десяти миллионов крестьян до сих пор не осуждены партией, находящейся у власти? Или, говоря о «гласности», как можно надеяться, чтобы это новшество принималось всерьез, если оккупация Чехословакии в 1968 году до сих пор не осуждена как международное преступление? Потому что в конечном счете Пражская весна была не чем иным, как периодом гласности.

Это лишь два, взятых наугад примера. Но они показывают, что для примирения народа с правительством недостаточно выпустить из тюрьмы несколько десятков человек, безвинно, кстати, туда заключенных. Советский Союз тяжко болен. Болезнь настолько затянулась, что даже руководители страны были вынуждены порвать с семидесятилетней традицией молчания — им необходимо доверие людей в СССР, доверие всего мира. Но прежде всего им нужно самим научиться доверять народу и миру.

Научиться достаточно верить общественности, чтобы признать свою ответственность перед Международным судом в Гааге, перед судом прав человека в Страсбурге, и чтобы пострадавшие, выступая в качестве истца, могли бы потребовать возмещения убытков, понесенных в результате какой-либо катастрофы вроде чернобыльской. Они должны стать равными среди равных, а не прообразом светлого будущего.

Сегодня всем, даже глупцам, стало очевидно, что семидесятилетие правления при помощи «самого передового учения» привело к краху одной из самых богатых стран на земле, это учение ложно. И если, как признает Горбачев, не нашлось после Ленина ни одного руководителя, который бы сумел заставить действовать это учение, может, уже пришло время попробовать что-нибудь другое. Разве не сам Ленин постоянно повторял, что только практика является высшим критерием теории? Может ли обветшавшая теория выдержать сегодняшнюю практику? Вот в чем вопрос. А если нет, то что же тогда произойдет?»