Книга Ненасытимость - Станислав Игнаций Виткевич

Генезип продолжал размышлять под одеялом. (Жар, как от печки, и необычные, дразнящие запахи больше совсем не возбуждали его — он чувствовал себя мужчиной, взрослым «быком», «хозяином положения» и джентльменом, не понимая, что это отвратительно и пошло). При всем том ему было очень стыдно, что Скампи, этот интеллектуальный ноль и циничный карьерист, «холодная глиста в отвисшем польском брюхе, загнившем еще во времена правления саксонской династии», все-таки импонирует ему. Как же делается эта загадочная, непонятная политика? Может быть, это всего лишь колоссальный и пустой au fond[45]«треп», неблаговидные ухищрения, гнусное использование связей, умение подстраивать всякие пакости, граничащие с преступлением. В глазах Зипека, хотя кое-что ему «импонировало», обесценилось многое из того, что совсем недавно было для него великим, почти священным. От этого весь мир покрылся вульгарным налетом хамской, пролетарской скуки и маеты. Разумеется, Зипек был не прав, но на чьей стороне правда — смогут судить, через тысячу или более лет, поколения, которые установят в результате естественного отбора идеальный строй, если, конечно, тогда найдется кто-то, кто еще будет думать о таком далеком прошлом. Нет, политика и впрямь в то время не относилась у нас к благородным занятиям. Может быть, там, на Дальнем Востоке, где рождались новые идеи (некоторые «примитивизаторы» утверждали, что все уже было раньше, даже в том же Китае, — но, черт возьми, неужели нет ничего нового на этом шарике — тогда остается лечь и подохнуть), может быть, там, в этом плавильном тигле, творчество имело право на существование хотя бы в форме неизбежного зла, побочного продукта гигантской трансформации желтой массы варваров, — это внутренняя политика, а внешняя стремилась быть позитивной и проводилась неизвестными Западу способами: сторонники Мурти Бинга (и их странный наркотик давамеск Б2) делали свое дело медленно, но верно. Но об этом позднее. А весь этот так называемый европейский «большевизм» (Ленин перевернулся бы в гробу, если б его увидел) был лишь тлением дымящихся развалин на пепелище. О новых людях в прежнем понимании ничего не было слышно. Возрождение могло придти только из относительно недавно возникших социальных образований: Австралии и Новой Зеландии. Но оно опоздало, и за нас проделают работу (иначе, о, совсем иначе, чем мы) эти проклятые монголы, которые никогда никуда не спешат, у которых времени всегда вдоволь. Что же делать, если у европейского пролетариата нет времени. Попробуйте (не будучи китайцем) жить в смраде, в голоде и холоде, со вшами, клопами и тараканами, при полном отсутствии надежд на будущее, по крайней мере своего поколения, и утешаться мыслью о том, что когда-нибудь, может, через три поколения, некие упитанные и чистенькие (и безнадежно зашоренные рамками своей специальности) ученые и капиталисты поймут, что что-то надо делать, понастроят домиков с садиками, радио и библиотечками — но какая от этого польза нам, здесь и сейчас, нам, которые до конца жизни обречены быть только навозом. Разве не лучше борьба, чем такое собачье прозябание, — идейная борьба, пусть безрассудная — только бы не гнить в отчаянии без тени надежды. Это надо понимать, черт возьми! Разве не лучше с р а з у жить, хотя бы и так, как раньше, но с какой-то, пусть безумной, идеей, жить т в о р ч е с к и, а не тянуть безрадостную лямку современного промышленного производства. Пусть эта идея приведет к тому же самому: к н е к о т о р о м у о г р а н и ч е н н о м у б л а г о с о с т о я н и ю и н и к ч е м у д р у г о м у для большинства людей, к скуке и бесцветности («на такое и муха не сядет» — как говаривал зоолог Януш Доманевский), но это случится сразу, без беспросветного ожидания. Вы, господа «элита», любите потолковать об этом, но мы хотим немедленно иметь то, что давно есть у вас. «Внутренняя политика потребления»? — попробуйте «потреблять» столько, сколько мы. А впрочем, ничего не помогло, и Америка, и весь Старый Свет, якобы «фашизированный», избрали большевизм, мало чем отличающийся от фашизма. Так что идеи...

Вот такие странные мысли посещали Коцмолуховича-кавалериста и еще нескольких пижонов из высших кругов. Но они сами не отдавали себе в них отчета — им было это дано в виде бесформенной, понятийно не расчлененной массы. «Вот и сделай конфетку из дерьма», — говорил себе иногда генеральный квартирмейстер, глубоко и отвлеченно задумываясь. Когда-то личность в политике значила многое, а знание людей не сводилось к интригам. Сегодня партийные политиканы, за исключением идейных безумцев-максималистов с их лозунгами насытить брюхо во имя призрачного развития духа, втирают очки себе и другим понятиями демократии и независимости народов. Поначалу, когда еще все верили, что это непреложная правда, эти понятия имели смысл — сегодня в них заключена только ложь. Реальна лишь неистовая схватка — на последнем бастионе — обобществленной толпы с господствующим капиталом, а остальное — это взаимные игры капитала и демократии, разные трюки, интриги и хитрости, покер с беспримерным блефом — вещь неинтересная сама по себе, разве что с исторической точки зрения. Но каким чудом сохранялся польский коллоидный остров в процессе кристаллизации окружающей его массы — никто не знал. Говорили: «польская инерция», «польская индифферентность», «у поляков нет достоинства», но все объяснения были недостаточны, несмотря на определенную долю содержащейся в них правды. Это было историческое чудо — но разве в истории не было подобных чудес? Например: стремительное распространение христианства, живучесть большевизма в России, сам факт существования до недавнего времени независимой и не революционизированной Франции или хотя бы устойчивая вера в мессианскую миссию Польши. Далеко не все можно объяснить с помощью исторического материализма. Он неправомерно устанавливает для произвольных значений множества общественных явлений мнимые закономерности наподобие законов физики, которые появляются в результате суммирования большого числа фактов. Свобода воли непосредственно дана каждому движущемуся созданию — она является его первоосновой, — сопротивление ей порождает ощущение ограничения и относительной необходимости, абсолютная же необходимость является н е о б х о д и м о й фикцией — если умозрительно исключить существование Единичных Сущностей или вообще живых существ. Достаточно. Причинность в общественной действительности — иного рода, чем в физике. Там, где случайно суммируется множество однородных, однонаправленных стремлений (что исключено в астрономических и химических масштабах при больших числах и малых величинах элементов), там возникает историческое (даже индивидуальное) чудо, аналогичное чуду совершенного с адским усилием воли поступка отдельного человека.

Семейная дискуссия понемногу стихала.

— Покажись-ка, сынок, — донесся сквозь золотистое атласное одеяло до Генезипа голос старого князя. — Подумай только, какой масштаб переживаний: последние предсмертные судороги старого мира, и все мы тут, и вообще, понимаешь? — это нечто метафизическое — она права — невыразимое — в голове не умещается — это высокие слова — она всегда права: помни об этом — слушайся ее больше родной матери, и ты выпутаешься из этой дьявольской сети, из жизни. Я знаю, сынок, кем ты будешь, и признаюсь: не завидую тебе. Как бы там ни было, нам в этой нашей изоляции еще достался последний вкусный ломоть ускользающей действительности. Впереди одни миражи.